Твоими глазами

И тут мы почуяли неладное. Поняли, что ей хочется выбраться. Почувствовали её страх под слоем песка.

Мы испугались, что вдруг она не может дышать. И за несколько секунд опять разрыли весь песок. Она зашевелилась и села.

Дело было не в том, что она не могла дышать, мы сразу это поняли. Совсем не в этом. Дело было в чём-то другом. Она что-то увидела. Даже через песок и закрытые веки она увидела что-то очень далёкое.

— Папа и мама, — сказала она. — Что-то с машиной. Авария.

Она дрожала всем телом. Мама повела нас к «Дому мороженщика», как тогда называли киоски с мороженым. Рядом с киоском, у туалетов, стоял телефон-автомат. Лиза позвонила домой. Всё было в порядке. Она поговорила со своей мамой. Все живы и здоровы. И тем не менее что-то в нашей загородной жизни разладилось. Лиза изменилась, стала тихой и задумчивой.

*

Это мы и вспомнили, все трое, в нашем общем сознании, пока шли по берегу Орхусского залива.

Симон внезапно остановился.

— Мы любили тебя, — сказал он. — И Питер, и я. В детстве. Мы оба были влюблены в тебя.

Так оно и было.

*

Мы вернулись назад в клинику. Надели халаты и шлемы. Лиза включила сканеры.

Перед нами внезапно появились дети Симона. Две девочки, того же возраста, что и мои. Я когда-то видел их фотографии, он показывал мне свой семейный альбом.

Не знаю, откуда они взялись, может быть, дело было в магнитном стимуляторе, а может, в том, что мы вместе бродили по берегу, или же они проникли через те двери в сознании, которые мы открыли в своём детстве, — мне неизвестно.

Да это и не важно. Важно, и тогда, и сейчас, что они появились. Как настоящие, но всё-таки какие-то призрачные. Голографические проекции.

— Я ничего не чувствую, — сказал Симон. — Ни к детям. Ни к их матери.

Очертания детей поблёкли. За ними на мгновение появился силуэт их матери, потом и она исчезла.

Теперь одна за другой стали возникать какие-то сцены. Мелькали улицы, какие-то учреждения, разговоры, люди, тюремная камера, кабинеты, разные картины, которые появлялись и пропадали. Быстро. Сменяясь, как в калейдоскопе.

Всё, что окружало нас в клинике, поблёкло. Всё заслонили картинки. Пейзажи, машины.

Картины эти окружили нас со всех сторон. Но не только. Они были и внутри нас, внутри наших тел и сознания. Они вихрем проносились через нас, словно облака по небосводу, словно ветер сквозь прибрежные заросли.

Это были воспоминания Симона, мы понимали это. Мы находились внутри его сознания.

Мы чувствовали, насколько оно открыто. Открыто и не защищено. Мы слышали какие-то фразы. Какие-то мысли. Впечатления. Обрывки мелодий. Все они проносились сквозь него, именно это мы и чувствовали. Лестные высказывания, обидные, оценивающие, одобрительные, критические. И он не мог защититься, никогда не мог. Он был распахнут, а жизнь с грохотом проносилась через него. Он пытался тренировать тело, собирать себя в гармоничную личность, пытаясь приглушить поток впечатлений, хлещущих сквозь беззащитную систему. У него ничего не получалось.

Темп, с которым сменялись все эти сцены, замедлился. Они упростились, мы увидели открытую равнину.

Мы шли по этой равнине.

Звуки, быстрые шаги, множество миллионов отдельных событий происходили на поверхности. Глубоко внутри всё шло медленнее. Но серьёзнее.

И печальнее. Я чувствовал горечь в его системе, тоску на сердце и вокруг него, я чувствовал её как тяжёлый груз. Реально и осязаемо — как будто она давила на моё собственное сердце.

Последняя моя мысль была о том, насколько всё в жизни у нас с ним происходило по-разному. Он шёл по миру незащищённым, я же был ограждён от всего.

Это стало моей силой и моим проклятием. Благодаря этому я выжил. И благодаря этой защите я удерживал мир и людей на каком-то мучительном расстоянии.

Потом я перестал о чём-либо думать.

На равнине появилась Мария.

Она сидела в инвалидном кресле.

В голове возникло слово, которое мне никогда прежде не приходилось произносить, — слово «чахотка». У Марии была чахотка, и, похоже, именно эта болезнь унесла её жизнь.

— У меня всегда плохо получалось делать выбор.

Это заговорил Симон.

— Я как будто ничего и не делал со своей жизнью. И не пытался ничего с ней делать. Это жизнь всегда что-то делала со мной.

Слабая улыбка мелькнула у него на губах. Мне стало страшно. Улыбаться было нечему. Когда улыбаться нечему, смеётся только тот, кто сдался.

— Я не мог спасти её, — продолжал он. — Я не смог уберечь Марию. Потом я не мог оберегать своих детей. Я их предал. Случаи, когда ты кого-то предаёшь, накапливаются. Складываются в башню, как кубики. Как числа, складывающиеся в сумму. Это камни, которые ты носишь в душе. Постепенно тяжесть становится всё более невыносимой. И в какой-то момент её уже нельзя терпеть. В конце концов ты уже больше не хочешь жить.

Страдание тянуло к земле. Оно подчинялось гравитации.

Я посмотрел на Лизу. Она была спокойна.

В эту минуту она чувствовала то же самое, что и Симон. То же, что и я. Но она была совершенно спокойна.