Творений. Книга I. Статьи и заметки

«Очень жаль, что у нас не было, да и нет пока живого органа, знакомящего с делами миссионерства, так что теперь в миссию идут люди и хорошие только случайно, совершенно случайно узнав как-нибудь об этом церковном деле. У меня, например, в первый раз этот вопрос возник совершенно мимоходом. Когда я еще был в 4-м классе семинарии, один преподаватель сказал, что его товарищ отец Аввакум едет священником при нашем консульстве в Пекин. По этому поводу у меня сразу возник вопрос: «Ах, вот еще какое место: интересно, а нельзя ли как-нибудь туда попасть, то есть в те страны?» Но это так и было позабыто, потом совсем и вопроса больше долго не возникало. Потом уже в академии, когда мы на курсе читали Обломова, у меня клубом роились мысли о том, что мы все — русские весьма склонны к этой обломовщине, и в обычной жизни из нее как будто уж и не выберешься, — так она и насядет на тебя. Поэтому что-нибудь одно: или исполнение идеала высоты, вообще всего, что для меня представляется высоким, и в таком случае — порвать всякие связи с обычною сутолокою и бессодержательностью семейной и хозяйственной жизни или, напротив, — идти обычною колеею семейной жизни и тогда, конечно, придется позабыть всякие идеалы. Так я тогда рассуждал. Такова моя односторонняя натура всегда была: что-нибудь одно из двух или многих вообще. Но и эти мысли тоже были, конечно, забыты, то есть исчезла рельефность их в приложении к данным обстоятельствам. Третий толчок к одному и тому же был много спустя: лежал я в больнице и читал в «Русском Вестнике» разбор книги Головина о Японии. Вот тогда-то я уже яснее задал себе вопрос: попасть бы туда как-нибудь?! Подумал, подумал, но среди обычных потом студенческих дел тоже и это позабыл. И только уже на третьем курсе был последний и решительный толчок. Я был старшим в одном из номеров младшего курса; там я и занимался. Вот однажды иду я оттуда в свой номер товарищеский, а он был соседним; а ходил я, как и теперь, как и все я вообще делаю, быстро. А тогда-то я это проделывал еще быстрее. Полы у нас натерты воском, и поэтому я для быстроты не ходил, а обыкновенно катался на подошвах по полу от номера до номера; иногда налетишь таким-то образом на кого-либо, сядешь ему на плечи, повалишь на пол, поваленный ругается, а ты себе летишь дальше; только один студент был сильнее меня, и поэтому когда так-то налечу на него, то обыкновенно роли переменялись: он схватывал меня и валил на пол. И из-за стола после обеда и ужина я тоже весьма быстро уходил и потом катился в номер. Так вот и в тот раз: вкатываюсь в свой номер, наваливаюсь на стол, а на нем вижу — лежит какой-то лист. Читаю его, оказывается, это от министерства иностранных дел предложение: не желает ли кто из студентов академии ехать в Японию в Хакодате в русское консульство священником или монахом. А потом вижу имена уже трех записавшихся: Благоразумов Николай — белым священником (бывший ректор Московской Духовной семинарии, теперь московский протоиерей), и еще двое: один Горчаков (священником), а другой в каком угодно сане. Прочитал я это и опять отправился в младший номер, но уже, кажется, поскромнее, не катился, прошел; помню только, что в номере как-то не сиделось мне и делом не хотелось заниматься. Оказывается, эта бумага уже с неделю валялась в номере, а я, как редко в нем бывавший, и не знал ее. Теперь и задумался снова над вопросом о Японии и уже бесповоротно решил туда ехать, если пошлют, и ехать монахом, ибо иначе невозможно для дела. Пошел я тут же и сам подписался на том же листе, что желаю ехать в Японию монахом. На этом пока и успокоился. Итак, в тот вечер я сам по себе принадлежал уже Японии. На другой день утром я пошел к Ректору Преосвященному Нектарию и сказал ему, что желаю ехать в Японию монахом. Преосвященный Нектарий на это заметил мне: «Что ж вы непременно в Японию? мы вам и здесь можем дать хорошее дело и место; мы вас и при академии можем устроить». А я на это ему заметил, что желаю быть монахом только для миссии, а здесь не останусь в этом сане; и потом подал ему прошение о пострижении в монашество с тем, чтобы ехать в Японию. Преосвященный Нектарий доложил об этом митрополиту Григорию, а сей Святейшему Синоду. В Синоде вышло разногласие: некоторые возражали, что не совсем следует посылать в Японию молодого человека, да еще только студента, еще не кончившего курса, а некоторые возражали: зачем посылать непременно монаха? Но митрополит Григорий отстоял это дело, и мое прошение удовлетворено. А пока еще в неведении этого подписавшиеся студенты и товарищи волновались и интересовались этим делом, занятые им, когда оно уже было в окончательном разрешении, и нисколько почти не думавшие о нем ранее. Все, конечно, говорили, что пошлют меня, потому что я изъявил свое желание монашества. Конечно, когда сделалось известно определение меня в Японию, поднялись разные споры и возражения по поводу принятия мною монашества. Наше время было живое: тогда в жизни поднимались разные направления; тогда поднялись разные литературные толки о том, как бы жизнь сделать получше. И мы весьма увлекались всем этим и горячо обсуждали разные течения общественной мысли. Но все было на религиозной и церковной почве. Помню, я с наслаждением и любопытством засматривался и слушал, как мои младшие студенты читали разных Шопенгауэров и других философов и не философов отрицателей и при этом тщательно разбивали их. У нас были живые интересы к общественной жизни и не было, или мало было, отрицания. Вот и вопрос о принятии мною монашества тоже горячо обсуждался; находились и разные возражения, но все это очень мирно и благожелательно, ничего низкого и задирающего не было высказано. На прощание перед постригом я устроил обед, на котором, конечно, говорились разные речи и тосты, а один из записавшихся, но не назначенный в Японию, вероятно немного обиженный, вместо всякого тоста взял стакан и разбил его об пол в знак благожелания; но студенты не одобрили этой его выходки: вся посуда была взята напрокат, а расплачиваться-то ведь не особенно есть из чего.