Творения и Гимны

Представь в уме своем, что весь этот мир есть мрачная, безсветная темница, и что свет нашего солнца есть тоже, что свет малаго светильника, который слабо освещает всех находящихся в этой темнице, а вне его — триипостасный свет, высший всякаго света, всякаго слова и разума, неизреченный, недомыслимый и неприступный, освещающий все такое, что невидимо, неведомо и неизъяснимо для находящихся в темнице мира сего. (Хотя есть некоторые, которые думают, что понимают то и созерцают, при помощи Божественных Писаний; но есть и такие, — и не большая ли часть таких, которые совсем не знают, что кроме этих видимых вещей есть невидимыя и непостижимыя). — Итак когда мы со всем рвением, со всею верою и любовию взыщем не того, чтобы увидеть тот свет, что вне сей темницы мира, и те вещи, что находятся в том свете и о том мире (ибо никто еще из взыскавших таковое не сподобился и никогда не сподобится узреть то); но взыщем наперед сохранить заповеди Божии, покаяться, сокрушиться и смириться: тогда откроется и для нас, как–бы малое некое отверстие в этом видимом крове небесном, а чрез него покажется несколько и невещественный оный и мысленный свет, сущий превыше небес, — который как только увидит душа, вся приходит в восхищение, и стоит пораженная видением сего новаго и преславнаго чуда, никогда невиданнаго ею дотоле; будучи же восхищена на небо, нудится пребыть там, углубляясь мыслию в недомыслимый оный свет, яко невечерний и непрестающий, и погружаться в созерцание его день и ночь, и желания уже не имеет опять возвратиться в темницу мира и смотреть на вещи, которыя в нем. И вот это–то созерцание, как я сказал, есть созерцание новоначальных, которые недавно вышли на подвиг добродетелей. Но когда человек пребудет долгое время в таком созерцании онаго света, не возвращаясь вспять в мир, тогда отверзается ему небо ли, или око сердца его, т. е. ум, — не может он того сказать определенно, — отверзается, говорю, ум ли паче, или небо, — и свет оный входит внутрь души его, свет пресветлый и предивный, и просвещает его соразмерно с тем, сколько может вмещать его человеческое естество, или сколько он того достоин. Если он пребудет в сем свете, то и свет сей пребудет в нем, которым будучи просвещаем, он будет узревать и домышлять таинство за таинством, и чудо за чудом, восходя от созерцания к созерцанию, что все еслиб кто из таковых восхотел описать, недостало бы ни бумаги, ни чернил, и времени, думаю, недостало бы изложить все подробно. Истиннее же сказать, как можно описать или пересказать то, чего нельзя выразить словом, как неизреченное и неизглаголанное? Находясь же в сем свете, или, лучше сказать, с сим светом, он не как в изступлении бывает, но видит и себя самого и то, что окрест его, т. е., видит, в каком состоянии сам находится, и в каком состоянии находятся другие; также он предузнает и предсказывает, что когда выйдет из этой темницы мира и тела, — и особенно по воскресении, — тогда всеконечно увидит и невечерний оный свет, сколько возможно будет ему увидеть его, и блага, сущия в нем, ихже око не виде, и ухо не слыша и на сердце человеку не взыдоша (1 Кор. 2:9). Но поелику он узрит их так, как они суть уготованы от Бога любящим Его и ими восприняты то очевидно, что со вступлением во свет оный мы не лишимся способности познавать и видеть друг друга, но вкусив осияния онаго и созерцания света онаго чистейшаго, как Бога будем знать и видеть, так и друг друга, в чистейшем и неизреченном веселии и радовании во веки веков.

Итак те, которые говорят, что святые в будущем веке не будут знать друг друга, пусть из сказаннаго мною убедятся в противном. Но еще лучше они сделают, если перестав пытать неиспытныя тайны, начнут самих себя испытывать, в каком находятся состоянии. Вы же, которые совсем не знаете того, о чем я говорил, и не доспели в чувство, искус и созерцание света онаго, как не трепещете говорить и писать о таких таинствах?