Творения, том 10, книга 2

Доказав таким образом, чрез умозаключения, воскресение и жизнь, и что бедствие не есть признак бессилия и оставления от Бога, (апостол) переходит, наконец, к вере, и к ней все направляет. Но и для утверждения этой веры он опять указывает на воскресение Христово, говоря: "и мы веруем, потому и говорим" (и мы веруем, темже и глаголем). Чему же веруем? "Зная, что Воскресивший Господа Иисуса воскресит через Иисуса и нас и поставит перед [Собою] с вами. Ибо все для вас, дабы обилие благодати тем большую во многих произвело благодарность во славу Божию" (Яко воздвигий Иисуса, и нас воздвигнет и предпоставит с вами. Вся бо вас ради, да благодать умножившаяся, множайшими благодарении избыточествует в славу Божию) (ст. 15). Опять внушает (коринфянам), чтобы они полученные благодеяния не приписывали людям, т. е. лжеапостолам, потому что все от Бога, Который благоволит изливать благодеяния Свои на многих для того, чтобы большее число людей благодарили Его. "Для вас, – говорит, – Его воскресение и все прочее. Не для одного только человека Он столько совершил, но для всех". "Посему мы не унываем; но если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется" (Темже и не стужаем си: но аще и внешний наш человек тлеет, обаче внутренний обновляется по вся дни) (ст. 16). Каким образом "тлеет"? Когда терпит бичевания, гонения и другие бесчисленные бедствия. "То внутренний обновляется по вся дни". Как "обновляется"? Верою, надеждою, ревностью. Потому надо быть мужественными в бедствиях. Действительно, чем более страдает тело, тем более душа имеет благих надежд и тем более просветляется, как золото, много испытанное действием огня. И смотри, как он отнимает силу у скорбей настоящей жизни. "Ибо кратковременное легкое страдание наше, – говорит, – производит в безмерном преизбытке вечную славу, когда мы смотрим не на видимое, но на невидимое" (Еже бо ныне легкое печали по преумножению в преспеяние вечную тяготу славы соделывает, не смотряющим нам видимых, но невидимых) (ст. 17, 18). Все дело полагает он в надежде. И как в послании к Римлянам говорил: "Ибо мы спасены в надежде. Надежда же, когда видит, не есть надежда" (упованием спасохомся, упование же видимое несть упование) (Рим. 8: 24), к тому же и здесь приводит слушателя, когда настоящее противополагает будущему, временное – вечному, легкое – трудному, скорбь – славе. И не довольствуясь этим противоположением, он прибавляет еще другое выражение с усугублением его, и говорит: "производит в безмерном преизбытке" (по преумножению в преспеяние) ( ). Потом показывает и способ, как облегчится тяжесть скорбей. Как же? "Когда мы смотрим, – говорит, – не на видимое, но на невидимое" (Не смотряющим нам видимых, но невидимых). Если таким образом мы будем отвращать взор свой от видимого, то настоящее будет для нас легко, а будущее велико: "ибо видимое временно" (видимая бо временна); следовательно, и скорби (временны). "А невидимое вечно" (Невидимая же вечна); следовательно, и венцы таковы же. Не сказал он: "одни скорби временны", но все видимое, хотя бы то была скорбь, хотя бы радость, – чтобы и в радости мы не расслабевали, и скорбями не тяготились. Потому же, говоря и о будущем, он не сказал: "царствие вечно", но: "невидимое вечно", хотя бы то было царствие, хотя бы мучение, – чтобы мы этого последнего страшились, а к первому стремились. И так как видимое временно, а невидимое вечно, то к невидимому и будем простирать наши взоры. В самом деле, чем мы извиним себя, если временное предпочтем вечному? Положим, что и временное приятно, но оно непродолжительно; а мучения за него не будут иметь ни конца, ни пощады. Какой ответ дадут те, которые, будучи удостоены Духа Божия и получив столь великий дар Божий, обратили взоры свои долу и ниспали к земному? Слышу, как многие говорят весьма смешные слова: "Дай мне нынешний день и возьми себе завтрашний". Если в будущем веке действительно так, как говорите, то пусть будет одно за одно, а если там вовсе нет ничего такового, то два за ничто. Что может быть законопреступнее и безумнее таких слов? Мы рассуждаем о небе и о неизреченных тамошних благах; а ты предлагаешь нам слова, употребляемые только на конских ристалищах. И ты не стыдишься и не закрываешь лица, говоря то, что свойственно говорить безумным? Не краснеешь от стыда, так сильно прилепившись к настоящему? Не перестаешь безумствовать, говорить против здравого смысла, и болтать как юноша? Неудивительно, если это говорят язычники, но людям верным можно ли простить такое безумие? Ужели ты совсем не веришь тем надеждам, какие обещают тебе в вечности? Ужели все это для тебя сомнительно? Может ли быть для этого какое-нибудь оправдание? "Но кто, – скажут, – пришел оттуда и возвестил, что там есть?" Правда, из людей никто не приходил; но Бог, Который более всех достоин нашей веры, открыл это. Ты не видишь, что там? Но ты не видишь и Бога; однако, ужели потому, что не видишь, скажешь, что нет Бога? "Напрасно, – скажешь, – я очень верю (что Бог есть)".