Творения. Том первый. СЛОВА.

17. Не правда ли, что доколе израильтяне сохраняли мир между собой и с Богом, мучимые в Египте, как в железной пещи, и соединяемые общим утеснением (иногда и утеснение служит спасительным врачевством), дотоле назывались они языком святым, частию Господнею и царским священием (Исх. 19:6; Втор. 32:9)? И не именем только были они таковы, а на деле иные. Ими управляли вожди, водимые Богом, днем и ночью путеводствовал их столп огненный и облачный; во время бегства для них расступилось море; когда алкали – небо подавало им пищу, когда жаждали – камень источал им воду, когда сражались – воздеяние рук заменяло им тысячи воинов, при помощи молитвы воздвигало победные памятники и пролагало путь вперед; перед ними отступали реки, подражая однородному морю, останавливались стихии и стены падали от звука труб. Что сказать о язвах египетских и о гласах Божиих, слышанных с горы, о двояком законодательстве – одном в письмени, а другом в духе, и о всем том, чем некогда почтены были израильтяне выше своего достоинства? Но когда впали они в болезни, с яростью восстали друг на друга, разделились на многие части, будучи доведены до последней крайности крестом и своим упорством, с каким восстали против Бога и Спасителя нашего, не познав Бога в человеке; когда навлекли на себя тот жезл железный (Пс. 2:9), которым Бог угрожал им издалеча (разумею господствующую ныне державу и преобладающее царство), тогда что стало? Чего не потерпели они? 18. Иеремия плачет о прежних их бедствиях и сетует о пленении вавилонском: подлинно, и то было достойно плача и сетования. Как не пролить было горьких слез, когда стены раскопаны, город сравнен с землей, святилище разрушено, приношения разграблены, нечистые ноги вступают в недоступное, скверные руки на службу сластолюбию берут неприкосновенное, пророки умолкли, священники отводятся в плен, к старейшинам нет милости, девы предаются поруганию, юноши падают, огнь чуждый и огнь брани, также реки крови заступают место священного огня и крови, назореи влачимы по стогнам, песни заменены плачем, и, скажу собственными словами Плача Иеремиина, сынове Сиони, честнии (Плач. 4:2) и равноценные злату, жившие в довольстве и не испытавшие бедствий, идут необыкновенным путем, а путии Сиони рыдают, яко несть празднующих (1:4). А незадолго прежде сего: руце жен, милосердых (4:10) при усиливающейся осаде, не детям подают пищу, но детей терзают себе на пищу и утоляют голод свой тем, что для них всего любезнее. Не ужасно ли сие, не верх ли ужаса не только для терпевших тогда, но и для слышащих о сем ныне? Всякий раз, как беру в руки сию книгу и читаю Плач (а читаю его всякий раз, когда хочу чтением уцеломудрить благоденствие), голос у меня прерывается, слезы льются сами собой, бедствие как бы совершается перед моими глазами, и я плачу с плакавшим пророком. Но кто из умеющих слагать плачевные песни и вполне изобразить скорбь словом достойно оплачет последний удар – переселение израильтян, ныне тяготеющее над ними иго рабства, всем известное под римским владычеством унижение, главнейшей виной которого было возмущение? Какие книги вместят сие? Для них один памятник бедствия – целая вселенная, по которой они рассеяны, прекратившееся богослужение, едва узнаваемое ныне место самого Иерусалима, который в той только мере для них доступен и тем только их услаждает за прежнюю славу, что они, явившись там на один день, могут оплакать запустение.

19. Если же возмущение действительно так страшно и гибельно по своим последствиям, как видно из сказанного и как показывают многие другие примеры, то гораздо страшнее людям, которые освободились уже от мелочной привязчивости и вкусили благ мира, снова подвергнуться той же болезни и, как говорится, возвратиться на свою блевотину, не вразумившись самым опытом, который поучителен и для несмысленных. Ибо, как вижу, легкомысленными и неразумными почитают не тех, которые преданы какому-либо пороку, но тех, которые, подобно переменчивым ветрам, или переменам и приливам воды в Еврипах,[102] или непостоянным волнам моря, легко увлекаются и переходят то на ту, то на другую сторону. Примечаю и то, что остающихся в раздоре делает более доступными по крайней мере надежда на согласие, которая облегчает большую часть их несчастия, потому что для несчастного великое утешение надеяться на перемену и иметь в виду нечто лучшее; но те, которые часто приступали к единомыслию и всегда снова устремлялись к раздору, сверх всего другого лишаются и надежды на лучшее, боятся согласия не менее, чем раздора, и по причине удобопреклонности к тому и другому и непостоянства ни тому, ни другому не доверяют.