Творец

— Да помню, помню, — отмахнулся от Сени Г., уставившись на меня в упор. — Как же вы, молодой человек, не распознали в своей новой знакомой тугомыслия? — осуждающе изрек он. — Или, может, распознали, но польстились на ее прелести и решили заключить сделку с совестью?

— Что?! — снова воскликнул я, с трудом сдерживаясь от желания вмазать уроду по его глянцевым стеклышкам.

Меня снова спас Сеня.

— Послушайте, доктор, ведь вам как никому другому должно быть известно, что душевнобольные могут быть весьма убедительны. Здесь она играет одну роль, потом раз, декорации сменились и роль уже другая. Она была странной, не спорю, но мой друг решил, что она просто интересничает, таинственность нагоняет. И потом, нельзя же без должного опыта разглядеть в непосредственности болезнь. Он знаете, не особенно разборчив в барышнях — шепнул Сеня Г. на ухо.

— Вы хоть понимаете, что ее родители могут подать на вашего друга в суд?

— За что?

— Вы знаете, она ведь вернулась к нам, как бы это сказать… Немного поврежденной, — процокал Г.

— Но вы не станете придавать это огласке, верно? — нарочито приторно спросил Сеня. — Скандал вашему интернату ни к чему.

— Мари ждет вас на улице, самая дальняя беседка справа. У вас полчаса на прощание. И чтобы я больше не видел здесь вашего друга.

Г. удалился, размашисто загребая руками, словно пытался уплыть от неудобных посетителей как можно скорей.

— Что ты разузнал? — накинулся я на Сеньку, как только врач скрылся за поворотом.

— Ее родители доморощенные бизнесмены, Мари их единственная дочь. Когда выяснилось, что у нее какое-то мудреное отклонение в психическом развитии, мать сама чуть не спятила. Г. говорит, она еще та истеричка, и по ней тоже дурка плачет. Отец состряпал для дочери мини мирок в границах своей двухэтажной квартиры, но девочка не могла жить взаперти, а на улице, по мнению родителей, она вела себя неадекватно. Им бы сменить место жительства, за город перебраться, но, как видно, работа в городе оказалась важнее благополучия дочери. Когда Мари шел восьмой год, было принято решение определить ее в интернат, и вот уже шестнадцать лет она живет здесь. Эти стены стали ей родным домом, Г. вместо отца, медперсонал как бабки и тетки, а остальные подопечные как сестры. Она не знала другой реальности, кроме той, что ей показывали, Ви.

— Но теперь знает!

— Да, только она не понимает, как ей с этим быть.

— Она или ее подопечные?

— Ви, твой гнев понятен, она казалась тебе вполне нормальной и даже особенной, но ее инаковость — это болезнь.

— Или прозрение.

— Вопрос спорный, но я, конечно, скорее соглашусь с тобой. Так или иначе, она признана недееспособной, у нее есть опекуны, и они категорически против того, чтобы Мари общалась с кем-то вне интерната.

— Почему? Ведь это сделало бы ее жизнь почти нормальной.

Сеня немного подумал, потом вздохнул и стал тяжело выуживать из себя слова.

— Я тянул не просто так. Я позвонил сюда, когда ты спал, после нашей попойки. Сказал им, что у Мари появился друг, что он хотел бы навещать ее. Я просил телефон ее опекунов, но мне его не дали. Тогда я просил главврача самого переговорить с ее родителями. Я тянул, потому что ждал ответа от них.

— И что?

— Они отказали.

— Почему?

— Они не объяснили, просто отказали и все.

— Неужели ничего нельзя сделать?

— Постарайся уговорить ее принимать пищу. Если после нашего визита она пойдет на поправку, я смогу убедить Г. в том, что ты ей необходим. А он в свою очередь ее родителей, — проговорил Сеня, выводя меня на улицу.

В дверях мы столкнулись с группой шумных постояльцев. Неопрятные личности в нелепых обносках по-идиотски разевали рты и таращили пустые, испуганные и озлобленные глазища словно звери.

От соприкосновения с этим паноптикумом меня аж в холод бросило. В одно мгновение я испытал и жалось, и отвращение, и неловкость за собственную нормальность. Странно и неестественно я ощущал себя в этом доме изгоев. Мне казалось, я слышу, как из ущербных голов, нависших надо мною, доносится реквием. А когда один из убогих предложил мне обсосанный леденец, меня замутило. Я чуть было не наблевал добросердечному психу на дырявые резиновые тапки.

Спас меня от унижения конечно Сеня, он подхватил мой локоть и дернул на себя в тот момент, когда непредвиденное случилось. Весь завтрак достался рассаженным в кадках ноготкам.

— Давай иди, она, должно быть, в одной из беседок, — проговорил Сеня, подавая мне салфетку.

— А ты?

— Подожду тебя здесь.

Я направился в сторону небольшой площадки с крытыми скамьями, которые пустовали по причине моросящего дождя. Мари сидела на самой дальней. Подобрав колени к подбородку, она мерно раскачивалась, глядя перед собой пустыми, потухшими глазами.

«Что делает эта роза среди зарослей чертополоха, — подумал я, разглядывая мою Мари, — неужели же врачи и сами родители не видят, что ей здесь не место?!»