Творец

Рядом с моей любимой расплывшись бесформенной массой сидела жабоподобная смотрительница с томиком бульварного романа в пухлых руках. Она нервно облизывала синеватые губы, лихорадочно шуршала страницами и охала, поэтому не сразу заметила мое приближение. Бросила свое чтиво надзирательница только тогда, когда я встал перед скамейкой. Мари же продолжала раскачиваться, вперив стеклянный взгляд в молодую травку. Я сел на корточки против моей бедной малышкой, взял ее исхудавшие руки и она дернулась.

Жаба (так я прозвал ее надсмотрщицу), поспешила отвести меня подальше от скамьи и не вполне убедительно проплакала, что, мол, девочка почти ничего не видит.

— Когда ее нашли, слоняющуюся по Невскому, она упорно не хотела возвращаться обратно. Все твердила, что ее кто-то ждет, что этот кто-то не переживет если она уйдет. Доктор Г. объяснил ей, что она не может больше видеться со своим новым другом, и тогда Мари сказала, что раз она не может видеть его, ей глаза ни к чему.

— Так и сказала?

— Да. Наутро она действительно практически ослепла. Сначала мы думали, Мари претворяется, но провели всевозможные исследования, и оказалось, что она и в самом деле видит лишь слабое очертание предметов. Бедняжка совсем плоха, и все из-за этой растяпы Зины, которая упустила несчастное дитятко.

Жаба тараторила еще что-то, но я не слушал, я смотрел на мою Мари, на мою бедную загнанную лань. Я хотел убить их всех за то, что они сделали с ней. Я не верил, что они не осознают своей вины.

— Это о вас она говорила?

— Что? — встрепенулся я, когда колбасные пальцы легли мне на плече.

— Я говорю, вы тот самый человек, которого она хотела видеть?

— Да, не дадите ли вы нам возможность поговорить? Одним, — выдавил я как можно любезней, мечтая в этот момент проломить череп гнусной твари.

— Но я не могу…, ее врач запретил…., ну, разве что недолго, я постою здесь, — прогнусавила она и уставилась на нас с нескрываемым интересом.

Мне оставалось только абстрагироваться от мысли, что наша трагедия — это всего лишь третье действие, разворачивающееся на абстрактной интернатной сцене. А зрители только и ждут наших слез и заламывания рук.

Я подошел к покалеченной, сломленной, почти убитой Мари и позвал ее по имени. Тогда она встрепенулась и заозиралась по сторонам, сбрасывая ноги на землю.

— Ну как ты, малыш? — прошептал я, беря ее за руки, болезненно тонкие с лиловыми подтеками на запястьях.

Она неуклюже бросилась мне навстречу, пытаясь обнять, но промахнулась, и чуть было не упала. Стараясь не разрыдаться, я взял ее руки и сам обвил ими мою шею.

— Все хорошо, это я — твой Ви. Я нашел тебя, — успокаивал я ее, глотая подступающие слезы.

— Я знала, знала, — торопливо заговорила она, — знала, что ты придешь за мной, ведь ты не как они — ты особенный, ты волшебник! Ты ведь заберешь меня, верно?! Ведь ты пришел, чтобы забрать меня?

Я не мог ей сказать правду. Не мог я отнять то единственное, что у нее было — надежду на лучшее и веру в меня.

Как мог я признаться, что не в силах побороть бюрократического змея, пожравшего ее волю? Что я не имею на нее никаких прав, что общество признало ее бесполезной вещью и определило людей, способных распоряжаться ею. И что эти люди избавились от нее, заперев в темнице и лишив права на полноценную жизнь.

Разве можно было разуверить Мари в том, что я волшебник? Разумно ли признаваться в том, что я всего лишь жалкий неудачник, гоняющийся за химерами и скрывающийся от действительности за перламутровыми ширмами творчества. Не мог я ей объяснить, что считал себя в первую очередь художником и только потом человеком, потому что художником быть проще. Проще ото всего отказаться, самозабвенно играя роль отшельника, посвятившего всего себя искусству. Гораздо проще, чем быть другом, сыном, возлюбленным.

Я стыдился того, что не могу позаботиться о ней, потому что мне большие дяди и тети не позволяют этого сделать. Я ненавидел себя за то, что показал ей другой мир, что ей теперь есть с чем сравнивать и, что рано или поздно я стану осколком льда в ее сердце.

— Я вытащу тебя отсюда, моя золотая, вытащу, — пообещал я, не представляя, как именно буду исполнять данное слово. — Мне только надо придумать план.

— План? — спрашивала она, хлюпая носом и сморкаясь в мою куртку.

— Да, моя радость, тебя теперь хорошо охраняют, но я что-нибудь обязательно придумаю. Мы перехитрим их всех. Я тебя украду, и мы сбежим туда, где нас никто никогда не найдет.

— В наш аметриновый рай?

— Да, Мари, да. Я его дорисую и спрячу тебя там ото всех. Но ты должна мне помочь.

— Как?

— Ты должна делать вид, что все в порядке, что ты смирилась с нашим расставанием…

— Но это не так! — вскричала возбужденная Мари.

— Конечно, нет! И я не смирился, но им всем об этом знать совершенно ни к чему. Мы должны усыпить их бдительность. Ты снова будешь принимать пищу, и вести себя, так как раньше. Тогда они подумают, что ты идешь на поправку, и перестанут за тобой следить так хорошо как сейчас. И однажды, я приду и заберу тебя.