Ты

Но эта длинная сучка меня уже не слушает, а обнимается с какой-то девицей, которую «сто лет не видела». Я хочу, чтобы все исчезли и мы с тобой остались одни. Увы, ты не смотришь на меня и пьешь. Пьешь-пьешь. Бек, я нравлюсь тебе? Или ты хочешь, чтобы я был как эти упоротые бездельники в футболках «Аркейд файр» в столовой? Господи, надеюсь, что нет. Я так сильно сжимаю коробку с диском, что она трескается у меня в руках. Откладываю ее. А Пич тут же подхватывает.

– Мне тоже нравится этот фильм, Джозеф. Я смотрела его тысячу раз.

– А я – миллион.

Черт! Зачем я с ней соревнуюсь?

Пич говорит, что я победил, и смотрит на тебя, словно одобряя твой выбор. Ты расцветаешь. А мне хочется плюнуть в морду этой стерве. Какого хрена она крутила носом и мучила тебя столько времени? Могла бы сразу меня принять.

– Лучшее кино Вуди Аллена, – мурлычет Пич. – Каждая сцена – шедевр.

– И каждая песня, – добавляю я и кидаю диск на стол.

Ты трогаешь меня за руку.

– Какая твоя любимая сцена, Джо?

– Последняя. Когда Дайан Уист сообщает, что беременна. Я романтик.

Ты уже пьяненькая и смотришь на меня с нежностью. Но тут снова влезает Пич:

– Ты шутишь, да?

Она хохочет, ты отводишь глаза. Ехидная, мерзкая сучка! Вот уж кого точно не назовешь мягкой и пушистой. Даже несмотря на волосатые руки.

– Нет, не шучу. Мне нравится кадр, где они отражаются в зеркале. Их поцелуй.

Я тоже уже не совсем трезв, и мне насрать на эту стерву, потому что ты считаешь меня «особенным, ярким».

Пич не унимается: тычет пальцем в треснутую коробку с диском и трясет головой. Ты касаешься моей руки, но без нежности, а словно с опаской. Любители самодеятельного пения уже выводят My Sweet Lord, какой-то идиот гремит тамбурином, а я вспоминаю, что сын Джорджа Харрисона учился в Брауновском университете. И от этого почему-то становится совсем тоскливо.

– Так, значит, последняя сцена, да, Джозеф?

– Да.

Я не вижу тебя. Где ты?

– Забавно. Это единственная сцена, которую Вуди не хотел включать в фильм.

Вуди? Она назвала его Вуди?!

– Не может быть.

– Но это так.

– Что-то не верится… Кто мог ему указывать?

– Мой дедушка. Он сказал Вуди, что нужен счастливый конец. Тот, конечно, заартачился, однако на студии все решал дед.

– То есть твой дедушка – не Сэлинджер?

Пич смотрит на тебя, ты вздыхаешь.

– Надо же! Твоя любимая сцена – единственная, которой не должно было быть в фильме.

– Пич, а есть газировка? – вмешиваешься ты.

– Да, посмотри в холодильнике. Там целая упаковка «Домашней содовой».

Она смотрит на меня с мерзкой усмешкой палача.

Я поднимаю бокал.

– За твоего дедушку.

Пич ставит свой бокал на стол.

– За монстра, который штамповал сопливые хеппи-энды, терпеть не мог собственных детей и собственноручно запорол кучу голливудских шедевров? Нет-нет, ни в коем случае, Джозеф.

Это фиаско. Уверен, ты сейчас вспоминаешь Бенджи. Черт! Даже я вспоминаю Бенджи.

Ты поднимаешь свой бокал. В нем не содовая, а что-то красное. Клюквенный сок. Значит, ты выбрала меня. И ты наконец поправляешь эту сучку:

– Он Джо, а не Джозеф.

Я люблю тебя. И еще выше поднимаю бокал. Ты сделала свой выбор.

– За тебя, Пич, – говорю я самым почтительным тоном, который приберегаю для придирчивых старух. – И твою чудесную лекцию по моему любимому фильму.

Ты пожимаешь плечами, мол, «да, он очень милый». Все-таки я сумел подсластить пилюлю.

– Серьезно, Пич. Такие истории я готов слушать часами. Обожаю Вуди Аллена.

– Долгие посиделки и болтовня о фильмах – пожалуй, единственное хорошее, что было в университете. Тебе понравилось бы. Джозеф.

Вместо того чтобы врезать ей по роже, я поднимаю еще один тост. Она не делает ни глотка, пялится в свой бокал с сангрией и спрашивает тебя, написала ли ты Чане, что здесь какой-то Леонард. Ты опять извиняешься, и опять все по кругу. Выуживаешь свой телефон, однако написать ничего не можешь – слишком много выпито.

Пич поднимает одну бровь. Родители наверняка летом посылали ее в актерский лагерь в тщетной надежде взрастить вторую Гвинет Пэлтроу, но научилась она там лишь сидеть на диетах и оскорблять людей вроде меня. Ненавижу ее!

И только она отворачивается, мне в нос прилетает кубик льда. Я чуть водкой не поперхнулся. Поднимаю глаза и вижу прямо напротив, через стол, знакомую девицу.

– Я тебя знаю! – верещит она.

– Неужели?

От меня что, совсем отвернулась удача? Это же Бетси, мать ее, Уиман, подруга Кейденс и не-выпускница Брауновского университета. Пьяна в стельку. Еле на ногах стоит. Не может быть! Нет! Только не сейчас! Но ты уже рядом с ней.

– Вы знакомы?

– Нет, – вру я.

– Твое лицо! – стонет Бетси. – Я помню твое лицо.

Пич поворачивается.

– Все логично: единственные люди на вечеринке, которых я не знаю, знают друг друга, – бросает она и выходит.