Ты должна это все забыть

Я лежала, и кошмары мучили меня. Я не ела, не вставала с кровати, и только одна идиотская мысль сидела у меня в голове: "Кто же будет менять лампочки в люстре, когда они перегорят? Ведь это так высоко. Я одна не смогу". Когда через неделю Мила привезла Андрея, она меня не узнала. Я похудела, почернела и была близка к помешательству. На Андрея я даже не взглянула, на Милу тоже. Я лежала, повернувшись к стене, и молчала. Мила попыталась меня накормить - меня вырвало. Володя не звонил. Андрей притих и ко мне не подходил.

"Я хочу поговорить с папой, - сказал он Миле. - Как ты думаешь, мне можно?" "Ты его сын и уже взрослый мальчик, - ответила Мила. - Я думаю, что ты должен это решить сам".

К этому времени я уже знала, что у Володи есть другая женщина. Ко мне приходил Володин друг и пытался объяснить ситуацию. Ситуацию я не уяснила, а про женщину поняла. Как я уже потом узнала, Андрей встретился с Володей и спросил его в лоб: "Папа, почему ты ушел от нас?" На что Володя ответил: "Вот уж этот вопрос позволь мне с тобой не обсуждать".

Милин отпуск подходил к концу. Я лежала в полной прострации. Однажды она подошла ко мне и сказала: "Вот что. Андрея я тебе не оставлю. Да и ты одна здесь рехнешься. Я звонила в Челябинск и сказала, что мы приезжаем все вместе. Собирайся". Я вспомнила, как мама лежала лицом к стене, и мне стало страшно.

Мы уехали в Челябинск. Меня там лечили и выхаживали, а я не могла поверить, что мой муж оставил меня. Володина мама, разрываясь между любовью к сыну и внуку, спросила однажды моего сынулю: "Андрюшенька, мальчик мой, ну почему ты не хочешь с папой поговорить по телефону? Ведь он же любит тебя!" И мой маленький, преданный, девятилетний ребенок ответил: "Если для моего папы какая-то чужая женщина дороже, чем я и мама вместе взятые, то мне такой папа не нужен".

Я написала Анечке отчаянное письмо, что не хочу никакого Израиля, что жизнь моя кончена и сил у меня нет ни на что. Анечка ответила испуганным и разгромным посланием. Она писала, что Володя не стоит того, чтобы о нем так убиваться, что если мне наплевать на себя, то я должна помнить о сыне, что я должна взять себя в руки, немедленно подавать документы и приезжать. "Сестричка моя! - писала она, пытаясь вернуть меня в нормальное состояние. В течение четырех с половиной лет я регулярно писала тебе о моей жизни всю правду. Я старалась отвечать на все твои вопросы. Мне казалось, что ты веришь мне, как верила всегда. Так откуда эти возмутительные и дебильные мысли в твоей голове?! Побойся Б-га! Оглянись! Что ты там делаешь?! Моя рука и моя жизнь - вот они, рядом с тобой!"

Но в тот момент я только чувствовала, что рядом со мной нет моего мужа, и слова моей сестры были обращены в пустоту. Однажды мне стало в Челябинске совсем плохо, и встал вопрос о моей госпитализации. Андрей услышал об этом, подбежал ко мне, обнял и, плача, захлебываясь слезами, проговорил: "Мамочка, только не уходи в больницу. Я все буду делать - ходить в магазин, варить обед, ухаживать за тобой. Только не уходи!" Этот плач напомнил мне, как совсем не так давно я говорила Андрею, что возможно мне придется лечь в больницу, а следователи в это время нетерпеливо ждали меня, чтобы увезти на допрос. Что я делаю?!

И я помню, что именно мой сын, с глазами, наполненными слезами, и беспредельным отчаянием в голосе пробудил меня к жизни. "Господи, - подумала я, - как я себе позволила забыть о нем? После всего, что он перенес с бабушкой, я вынуждаю его страдать опять! Я, его мама, являюсь причиной его горя! Сама, своими руками! Боже, дай мне силы! Дай!!!"

Через две недели после этого мы с Андреем вернулись в Ленинград. Я сделала последнюю попытку. Вызвала Володю и спросила: "Если я никуда не уеду, забуду Израиль, ты вернешься?" Он посмотрел на меня взглядом победителя, с презрением стоящего к лежащему. Ни капли жалости, ни сострадания, ни сочувствия, ни понимания не прозвучало в его голосе, когда он, поднимаясь со стула и надменно глядя на меня, ответил: "Надо было думать раньше. Сейчас уже поздно".

Пятнадцать лет не выбросишь за борт,

И мыслям не прикажешь испариться.

И как бы ни был ты сегодня горд,

В душе твоей сидит моя частица.

Сейчас ты на коне - и ты жесток.

И смотришь лишь вперед, забыв былое.

И высекаешь искры из-под ног,

Сжигая все живое и святое.

Придет похмелье - кончится угар.

И вот тогда ты с ужасом поймешь,

Какой ты сам себе нанес удар.

Но будет поздно - время не вернешь.

Я не могу себе представить, как ты мог,

Познав все мое горе и страданье,

Со мною быть до мерзости жесток

И не найти в себе ни капли состраданья.

Я знаю - ты любил пятнадцать лет,

Ты вырастил и обожал Андрея.

Но ты любовь за месяц свел на нет,

Забыв про совесть, даже сына не жалея.

О, Боже, если бы ты только знал,

Как сын твой плакал, ожидая встречи.

И как потом, щадя меня, молчал,

Взвалив твой грех на свои маленькие плечи.

В твоих глазах светилась лишь досада,

Что мы, как пчелы, жалим твой покой.

Ты видел в нас ненужную преграду,

И ты спокойно наступил на нас ногой.

И я признаюсь: было, было время,

Когда казалось, мне уже не встать.