Ты должна это все забыть

В мае 1980 года, когда я уже совсем потеряла терпение, меня вызвали в ОВИР. Я вышла из троллейбуса на одну остановку раньше и прошлась пешком, снисходительно оглядывая прохожих и заходя в близлежащие магазины, прицениваясь к предстоящим покупкам. У меня была прекрасная "отъездная" биография - все мои близкие родственники жили в Израиле, и никто из моих знакомых /включая меня/ не сомневался в положительном решении.

В ОВИРе была очередь. На стенах - антиизраильская пропаганда. В дверях - милиционер. Меня вызвали. Инспектор очень по деловому достала какую-то бумажку и сказала обыденным тоном: "Распишитесь, что вы поставлены в известность, что в выезде на постоянное жительство в Израиль вам отказано". У меня защемило сердце. "Но почему?" - спросила я, искренне не понимая. "Здесь все написано. Отказ - в интересах Советского государства". "Но что это значит?" - спросила я, тупо уставившись в бумажку и надеясь найти там кокое-нибудь объяснение. "Вы что, русский язык не понимаете? Более ясно, чем здесь сказано, сказать уже невозможно. Что вам может быть не понятно?!" инспектор повысила голос, но не до крика, а до выведения меня из шока. У нее, видно, был огромный опыт. Я расписалась. Вышла. Приехала домой. Дома заплакала. Господи! Сколько же есть слез у человека? Раз я еще могу плакать, значит такое количество кем-то предусмотрено, рассчитано и выдано?! Но за что? За что?!

Скажите мне, зачем нужны страданья?

Где, как и кто их может отменить?

Быть может, это - Ты, Создатель мирозданья,

Решил за что-то людям отомстить?

За их грехи, за подлость и доносы,

Неверие, жестокость, суету,

А, может, горе - это наши взносы

За жизнь, за свет, любовь и красоту?

Смирилась я и много лет исправно

Оплачиваю своей жизни счет.

Но даже в этом я опять бесправна

Плачу, плачу, а счет, увы, растет.

К Тебе взываю я, Властитель мира:

В чем провинилась я перед Тобой?!

И почему судьбы жестокой лира

Играет мне всегда заупокой?

Я написала обо всем письмо в Израиль и чуть полегчало, как будто вместе с этим письмом я отправила полагающуюся им часть моего бремени. А потом стала собирать информацию. Вернее, информация стала сама поступать ко мне. Оказалось, что у всех моих знакомых или, на крайний случай, у знакомых их знакомых, кто-нибудь да сидит в отказе. Они так и говорили: "Месяц назад мой знакомый Хейфец тоже сел в отказ". Мне это выражение напоминало "сесть в тюрьму" и потому не очень вдохновляло и обнадеживало. Почти никому причину отказа не говорили, а уж тем более срок его истечения. Это было очень похоже на мамин приговор "до выздоровления". Окружающая нас система не утруждала себя разнообразием.

Я мучительно пыталась понять, почему "не в интересах" Советского государства, такого большого и сильного, мой отъезд из страны или точнее почему им так заманчиво интересно быть вместе со мной? Одна мамина приятельница, довольно влиятельная и, как мне казалось, информированная, убедительным тоном сказала мне: "Глупенькая, у тебя же в квартире еще полно вещей, которые ты по суду обязана вернуть. Кто ж тебя выпустит, пока ты с судом не рассчитаешься?"

"Ну, конечно, - подумала я с облегчением, - как я сама раньше об этом не догадалась?" И я побежала к судебному исполнителю с требованием срочно, безотлагательно забрать у меня уже не принадлежащие мне вещи. Заставить забрать вещи было, наверное, столь же трудно, как и получить их обратно, если бы мне пришло это в голову. Судебные исполнители не хотели работать, смотрели на меня как на сумасшедшую, так как, вполне возможно, в первый раз в их практике кто-то подгонял их исполнить решение суда в таком вопросе.

Наконец, все было оформлено, и я с удовольствием наблюдала, как люстра, картины и пианино исчезают в ненасытном чреве грузовика. "Теперь уж я чиста перед Советским государством, - думала я удовлетворенно, - и у меня с ним нет никаких общих интересов".

Чтобы как-то скоротать положенные шесть месяцев до следующей подачи документов, я решила заняться ивритом. Перед этим я случайно встретила одного знакомого с учебником иврита в руках. Я с интересом повертела его, открыла - конечно не с той стороны - и уставилась в изумлении на ряд закорючек, точек и черточек. У меня запестрело в глазах, и первая мысль, которая промелькнула в голове: "Это невозможно выучить!" И еще: "Если когда-нибудь я смогу отличить один значок от другого, то я поверю, что в силах человеческих еще заложено много нераскрытых способностей". Поговорив с ним на ходу и записав на клочке бумажки адрес и телефон преподавателя иврита, я считала, что совершила огромный подвиг. К тому времени я уже знала, что открыто заниматься ивритом категорически запрещено.