Ты идешь по ковру (сборник)

И тут автобус подъехал. Мы с Пашкой не сговариваясь Ольку под локти подхватили – и в автобус. Внесли просто. Повезло, что мы одного роста, удобно. Места свободные были, у нас же конечная. Олька не садится, стоит у заднего окошка, ревёт, слёзы вытирает. Ладно при мне. Но тут же Пашка и ещё народу полно, новожилы. Может, зря мы её так? Но пока уговоришь, автобус уйдёт, а до следующего ещё полчаса, вечно она как маленькая.

Пашка сел впереди, нас позвал. Олька мотала головой: не пойду, не пойду. А я села, потом встала, к ней подошла. Говорю:

– Хочешь, сказку расскажу про белого бычка?

А она отворачивается. Ничего. Тут главное – настойчивость. Я продолжаю:

– Ты отворачиваешься, я отворачиваюсь, хочешь, сказку расскажу про белого бычка?

Молчание.

– Ты молчишь, я молчу. Хочешь, сказку расскажу про белого бычка?

Ну когда-нибудь она заговорит?

– Ты молчишь, я молчу. Хочешь, расскажу тебе сказку про белого бычка.

– Да чо ты пристала?

– Ты – да чо ты пристала. Я – да чо ты пристала. Хочешь, сказку расскажу про белого бычка?

А Олька всё ревёт и ревёт. Не думала, что у неё такие способности. Тут автобус остановился, потарахтел-потарахтел… И вдруг! Когда двери начали закрываться, Олька моя взяла и выскочила! Как ещё её не зажало. Во даёт!

– Олька! – крикнула я и дёрнулась за ней. Но двери уже закрылись, и автобус поехал дальше. А Олька осталась реветь на улице. Ну что за человек!

Я хотела выйти на следующей остановке и пешком идти обратно. Но Пашка сказал:

– На надутых воду возят.

И я подумала, что он прав, нечего обижаться. Села рядом с ним, он всё рассказывал про то, что ему надо какой-то адаптер купить. Просто необходимо. Я слушала и не слушала, всё думала и думала про Ольку. Нет, пожалуй, надо выйти и найти её.

– Ненормальные обе! – крикнул Пашка, но я уже выбежала из автобуса.

Я и по дороге потом бежала, и по посёлку, но нигде Ольку не видела. На стадионе её не было, дома – тоже не было. У Барона искать её теперь было бесполезно. Вряд ли она вообще когда-то сунется к Пашке. Оставалась только голубятня.

Точно, она была там. На самом верху. На крыше. Сидела прямо на шифере клетки. Вот чумная! Я никогда бы не залезла. Я вообще боюсь высоты, а тут ещё под клеткой нет ничего, только воздух. Рядом с голубятней собралась, наверно, половина Шиховых. Была, конечно, и Санна Ванна. До всего ей дело, смотрит за нашим поведением даже на каникулах. Да, Ольке не позавидуешь. Бросила свой ларёк Полина с вечно соловыми глазами. Петролиум притопал из своего сада. Дед Ефим стоял на цыпочках почему-то. На спине у него висел вечный рюкзак-колобок, а в руках было синее ведро с жидким цементом. Тяжело же. Моя мамка тоже, конечно, была тут, она же медсестра. Мало ли. Даже ипотечники прибежали из своих новеньких домов. Все стояли и глазели на Ольку. И разговаривали друг с другом почему-то шёпотом.

– С ума сошла!

– Чего это она?

– Говорят, несчастная любовь…

Сумасшедшая – вот уж точно. Но про несчастную любовь – это они загнули. Я бы при случае поспорила. Но не сейчас. Сейчас я смотрела во все глаза на свою Ольку. А она не обращала ни на кого внимания. Подняла бледное лицо к небу и напевала себе:

– Полетели высоко белые снежинки, полетели высоко белые снежинки, полетели высоко белые снежинки, полетели высоко белые снежинки…

Бесконечно.

– Старые же доски! – Я думала, эти слова сами у меня в голове появились. А это сказала Елена Васильевна, наша библиотекарь. Громко и пискляво, даже Олька услышала. Услышала и вздрогнула, петь перестала. И сразу же – как будто с яблонь начали падать яблоки: тум-бум-бум, тум, тум-тум – все разом заговорили вслух, всё громче и громче. Бегают вокруг голубятни, кричат Ольке:

– Слезай! Давай-ка, спускайся оттуда! Ну! Не дрейфь!

– Мама! – вдруг закричала Олька и встала на крыше в полный рост. Почти в полный, потому что колени она разгибать не стала. – Мама! Иди сюда! Я здесь!

По дороге шла тётя Надя, Олькина мама. Вроде бы медленно, еле ноги передвигаются, а приближается очень быстро. Молча она взяла меня за руку, и к голубятне мы пошли вместе. Молча поднялись на второй этаж. Олька очень тихо сказала:

– Мама, я через окно.

Мы выглянули из окна. Бедовая девка! Совсем плохо с головой. Как она смогла из окна забраться на крышу? Там ширины – около метра. У голубятни молча стояли люди. Смотрели на нас.

– Как ты так? – спросила я. Маринка не услышала.

– Сейчас-сейчас, – повторяла тётя Надя, – сейчас-сейчас.

– Мам, а скажи: «Я иду по ковру».

Тётя Надя всё трогала подоконник, больше ничего не делала.

– Страшно? Не смотри вниз.

– Ага.

Тут сзади кто-то затопал. Дед Ефим принёс широкую доску. Отодвинул нас. Один конец доски поставил под самую крышу, другой – точно в дальний угол оконного проёма. Доска встала ровно. Ефим прошамкал:

– Давай, потихонечку. По доске.

– Оля, золотко, повернись спиной, – стала говорить ей её мама, – присядь. Так… Одну ногу спусти на доску. Левее… Хорошо. Теперь вторую. Так… Ложись на крышу. Теперь потихоньку… По доске…