Ты мне только пиши

- Вот, брат Дима, посмотри, какую дрянь человек в почке таскал! Самый настоящий почечный камень. Бери, брат, не бойся! Он чистенький...

Дней через пятнадцать Волков выпростал ноги из-под одеяла, осторожно приподнялся на правом локте и, оберегая левую руку, впервые за месяц сел. Посидел немного, покачался, как китайский болванчик, протянул руку, стащил со спинки кровати мышиный халат с шалевым воротником, натянул себе на плечи. И устал чрезвычайно...

Вошла старуха нянечка, позвякивая чистыми утками.

Волков отдышался и рукой на нее замахал:

- Все! Все! Не нужно. Я теперь сам ходить буду.

- Как же... Будешь!.. - недоверчиво протянула нянечка и с интересом поглядела на Волкова.

- Пожалуйста. - Волков встал и, сдерживая дрожь во всем теле, сделал несколько шагов к двери.

Нянечка поставила утки, подхватила его под руку и спросила:

- А Гервасий Васильевич чего скажет?

Не отвечая, Волков вышел в коридор.

- Где? - спросил он нянечку.

- Чего?

- Ну это...

- А... Дак вот, напротив! Гляди-ко...

- Спасибо.

- Идем, идем, - строго сказала нянечка.- Я постерегу тебя.

- Еще чего, - покраснел Волков.

- Ты мне не кавалерствуй! - разозлилась старуха. - Подумаешь, прынц какой! Все могут, а ему прискорбно, гляди-ко! Иди давай...

Довела Волкова до двери уборной и верно осталась его сторожить.

- И запираться не смей, ни в коем разе! Худо станет - не до сраму будет! - крикнула ему в дверь нянечка.

Стало действительно худо. Волков постоял в уборной и, чувствуя, что сейчас начнет падать, привалился плечом к стене. Голова у него кружилась, и весь он покрылся холодным, липким потом.

- Ты чего там? - тревожно спросила из-за двери нянечка.

Волков с усилием оторвался от стены и открыл дверь.

- Ничего... Порядок...

Нянечка увидела его побелевшее влажное лицо, взяла его правую руку, вскинула себе на плечи и, поддерживая за спину, повела Волкова в палату, презрительно приговаривая:

- Смотри, "порядок"! Краше в гроб кладут... Иди, иди, бегун! Самостоятельные все какие, гляди-ко... Гервасий Васильевич узнает - ужо тебе мало не будет. Он те даст... Вовек не захочешь вскакивать!..

Вскоре в палату вошел хмурый Гервасий Васильевич. За ним протиснулся Хамраев и с порога заявил Волкову:

- Сейчас мы будем хлебать компот по всем правилам!

Гервасий Васильевич укоризненно посмотрел на Хамраева и сел на кровать Волкова.

- Больше чтобы не было никаких самостоятельных походов. Никаких! Вставать с постели категорически запрещаю. Абсолютный покой - основа выздоровления...

Гервасий Васильевич чуть было не сказал "основа спасения", но вовремя удержался.

- Ах злодей старушечка! - усмехнулся Волков.

- Кремень старушечка! - сказал Хамраев. - Это дежурная сестричка ваши пируэты видела...

Волков посмотрел на Гервасия Васильевича, и ему вдруг захотелось прижаться лицом к его руке - сильной, сухой, стариковской руке. Но он не шевельнулся, а только бормотнул:

- Я думал, на поправку дело пошло.

- И нам так хочется думать, - осторожно сказал Гервасий Васильевич. Но сейчас, как никогда, нужно быть дисциплинированным. Пожалуйста, Дима, не делай этого больше...

- Хорошо, Гервасий Васильевич. Не буду. Мне и самому-то неважно было...

- Я думаю!.. - вздохнул Гервасий Васильевич. - Удивительно, что ты еще не брякнулся где-нибудь...

- Старушка плечико подставила, - подмигнул Хамраев Волкову.

Гервасий Васильевич встал.

- Я оставляю тебе Сарвара Искандеровича, - сказал он. - А ты ни на секунду не забывай, что товарищ Хамраев один из отцов города, так сказать, член его правительства. И наверное, каждое свое посещение частного лица он расценивает как хождение в народ. Так что постарайся, брат Дима, чтобы он ушел от тебя обогащенным, прикоснувшимся к истокам народной мудрости. Расскажи ему что-нибудь про цирк... По-моему, это единственное, в чем он ни черта не смыслит.

- Ну и злыдня вы, мэтр! - всплеснул руками Хамраев.

- Страшный человек, - подтвердил Волков.

Гервасий Васильевич шел по больничному коридору и думал о Волкове.

"Я не хочу его потерять, - думал Гервасий Васильевич. - Я и так потерял многое. Мне поздно что-либо приобретать, но терять я тоже не имею права. Я был бы ему хорошим отцом. Ему же нужны родители... Родители всем нужны. Тогда я, наверное, не умел быть хорошим родителем".

Когда-то он растерял всех своих раненых. Он радовался тому, что они уходят от него здоровыми и невредимыми. И вместе с каждым раненым уходил кусок жизни самого Гервасия Васильевича. Но тогда казалось, что жизнь его никогда не кончится, и ему не приходилось жалеть эти кусочки самого себя, которые уносили спасенные им люди.

Но вот уже сколько лет прошло, а он все еще ни разу не почувствовал того, что испытывал на фронте, - желание отдать лоскут своей жизни, чтобы спасти чужую. Он ни разу не почувствовал восторга, безумной горделивой радости, которая приходила к нему в госпиталях, когда он убеждался, что удержал человека на этом свете.

Он все правильно делал, честно делал и учил правильности и честности других. Это была его профессия, его характер.

Только ему ни разу не показалось даже, что от него требуется еще и лоскут жизни.