Ты мое дыхание

Я повертел телефон в руках и отложил в сторону. В который уже раз. Как бы сильно ни хотелось позвонить, надо было выждать время, хотя бы для того, чтобы навести порядок в голове, а не действовать, руководствуясь только лишь захлестнувшим нас обоих желанием.

Да и потом, я не был уверен, что, заговорив с Никой, не решу все бросить и отправиться за ней. А потом — домой, в постель. Слишком сильно это было нужно. И я не сомневался, что не мне одному.

Вообще, чем больше думал о ней, тем сильнее хотелось сделать то, на что я не имел ни права, ни возможности. Ну нельзя было забить на все остальные дела и заниматься только сексом. Не для того я долгие месяцы готовился к этому контракту, чтобы сейчас упустить возможность из-за того, что мозги внезапно сместились ниже пояса. Наступит ночь, и нам с Никой будет, чем заняться. Но не раньше. Не до того, как сделаем все запланированное на сегодня.

Я открыл окошко сообщения и ограничился короткой фразой.

«16–00. Эрмитаж. С билетами вопрос решу».

Не слишком красиво было вынуждать девочку добираться до Дворцовой самостоятельно, после нашей почти бессонной ночи у нее наверняка силы на исходе. Но я слишком хорошо знал, что случится, если приеду за ней сам. И где это случится. А взявшись повторять опыт вчерашнего вечера, мы точно больше никуда не успеем.

— Матвей Николаевич? — я и забыл, что попросил Веру сделать кофе. Теперь она застыла в дверях, рассматривая меня с выражением изумления и растерянности. Интересно, какие мысли пришли ей в голову при виде моей идиотской улыбки? — С вами все хорошо?

Все хорошо будет, когда день закончится, и я, наконец, заполучу Романову в свое полное распоряжение. Но Вере знать об этом не положено, как и кому бы то ни было другому. Поэтому я убрал с лица дурацкое выражение и попытался выглядеть, если не сердитым, то хотя бы немного недовольным.

— Будет лучше, если ты отдашь мне кофе, пока он окончательно не остыл. И не будешь задавать глупых вопросов. Тебе работать не надо?

Глаза девушки от еще большего изумления стали совершенно огромными. Еще бы: к такому обращению она не привыкла. Но, молодец, не стала спорить, поняла, что время сейчас точно не подходящее и поспешила удалиться, оставив меня наедине с кофе и со собственными мыслями.

***

К середине дня мне и впрямь удалось слегка отвлечь себя делами, но, оказавшись в Эрмитаже, я очень сильно об этом пожалел. Стоило только увидеть Нику, как все желания ожили с новой силой. Ее бледность и очевидная усталость слишком отчетливо напоминали о причинах такого состояния, и это отозвалось во всем теле каким-то болезненным удовольствием. Я почувствовал себя маньяком, который никак не может насытиться своей жертвой. Мне не отдыха и покоя хотелось ей дать, а утомить еще сильнее. Собой. Нашей близостью. Так, чтобы ни на что другое у нее вообще не осталось сил. И где я думал об этом? В самом главном музее страны! Нашел место…

А когда подошел ближе и ограничился лишь скупым кивком, и девушка, наконец, заметила меня, почувствовал себя полной скотиной. Ника совсем не такой встречи ждала — в ее глазах слишком отчетливо проскользнула обида. Но сейчас надо было вести себя именно так. Иначе нас выгонят и музея с позором за неподобающее поведение. Поэтому пусть лучше обижается на меня, но работу сделать придется. А потом я найду способ добиться прощения. Множество сладчайших способов. Позволю выбирать то, что ей понравится больше всего.

— Идем, — бросил ей на ходу. — Второй этаж, Европейское изобразительное искусство. Надо решить, куда именно повести Леванеса, потому что весь Эрмитаж мы и за месяц не обойдем.

Ника не ответила, лишь кивнула, но заметно напряглась, а я снова выругался про себя. Ладно, надо только дождаться вечера. Потом все будет хорошо.

Какая сила дернула меня идти именно туда? Я ведь бывал в этих залах, и не раз. Должен был помнить. Или именно поэтому и принял такое решение, подсознательно выбирая то, что не могло не отозваться в самых потаенных уголках моей души? Но что случилось с моей спутницей? Она побледнела еще больше и застыла, ошеломленная и почти испуганная, рассматривая реплику Кановы*. Я и сам не мог оторвать глаз от скульптуры, с которой было связано так много в моей жизни. Смотрел, не в силах пошевелиться, пока в сознание не пробился глухой, еле слышный шепот Ники:

— Амур и Психея.

Меня будто откинуло назад, в глухое и беспроглядное прошлое, когда я жил без Психé. Жил ли? Юношеский максимализм вынуждал требовать слишком многого. Я искренне верил в то, что у красивого лица такая же красивая изнанка, а чувства, выставленные напоказ, могут представлять какую-то ценность. И понятия не имел, что играть чужими судьбами кому-то может быть более чем приятно.