Ты мой закат, ты мой рассвет

Очкарик, которая выходила провожать машины, возвращается, немного зябко кутаясь в мою черную толстовку. Она ей очень велика, и я непроизвольно улыбаюсь, когда жена на минуту о чем–то задумывается, теряет бдительность и опускает одну руку. Рукав болтается чуть не до колена, хотя у нас с Очкариком не настолько огромная разница в росте. Все дело в плечах: Йени «отъелась», но, хоть и перестала походить на ходячую мумию, все равно такая мелкая, что я до сих пор побаиваюсь до нее дотрагиваться.

И это с моим нормальным здоровым либидо.

После того, как я забрал своих девчонок домой, максимум, что у нас было — взаимный петтинг.

Потому что, хоть Ася и появилась раньше срока, не все прошло гладко и моей замороченной писательнице еще накладывали швы. Какие–то такие, после которых ей еще почти месяц даже садиться толком было нельзя. Так что перед выпиской врач загнал меня в кабинет, закрыл дверь и очень доходчиво объяснил, что сам мужчина и понимает потребности и наше длительное воздержание «до», но попросил беречь жену еще хотя бы месяц после выписки.

Так что я, как Челентано, не придумал ничего лучше, чем «пойти колоть дрова».

То есть — строить дом и активнее грести вверх по течению карьерной лестницы.

Ну или как это правильнее сказать.

И вот сейчас, когда Очкарик останавливается напротив странной насыпи из земли и разнокалиберных камней, которая когда–то превратится в альпийскую горку, и задумчиво смотрит куда–то в сторону, придерживая растрепанные ветром волосы, я понимаю, насколько, оказывается, готов к компромиссам.

Готом заталкивать в жопу свои желания и потребности, потому что так надо.

Не мне, а человеку, который стал неотъемлемой важной частью моей жизни.

И что те компромиссы, о которых мы договаривались в тот вечер, когда я сделал предложение своему Очкарику — это все просто пустая херня. Ни о чем. Что в жизни все намного сложнее, чем найти женщину, которая не будет спать на мне, словно на подушке, потому что насмотрелась дурацких картинок в интернете. И что дело не во вкусных завтраках и вопросах: «А как мне сделать, чтобы тебе было хорошо?»

Дело в самом человеке.

В обыкновенной, не поддающейся логике потребности на уровне инстинктов делать так, чтобы этот человек был счастлив, здоров и в безопасности. И улыбалась именно так, как сейчас, когда замечает мой пристальный взгляд и смущенно прикрывает рот рукавом толстовки.

Она классная.

Милая и смешная до чертиков.

Абсолютная противоположность всем тем жгучим эффектным брюнеткам, которых я всегда предпочитал.

Но я не представляю рядом с собой никого другого. Не представляю никакую другую женщину в этом доме.

И что–то стреляет в голову: тяжело и сильно, как будто мозг вынесло выстрелом в висок.

Наверное, я очень груб, когда в два шага оказываюсь рядом и сгребаю Очкарика в охапку, приподнимая так, чтобы встала на носочки прямо поверх моих кроссовок.

По фигу, почищу потом.

Сейчас просто целовать ее: пока удивленно охает, приоткрывает губы — и я жадно провожу по ним языком, вталкиваю его глубже, наслаждаюсь вкусом легкого игристого вина на ее языке.

Шумит где–то за ушами.

Тянет и опускается в живот острым желанием.

Притягиваю Йени за бедра, плотно, наверняка до отпечатков моих пальцев на ее коже, которые потом превратятся в некрасивые синяки. Но когда пытаюсь взять себя в руки, Очкарик мычит и мотает головой, сама прижимается в ответ, потираясь об меня животом.

— Ася уснула полчаса назад, — стонет почти с болью, когда медленно тяну вниз молнию на толстовке.

— Она крепко спит, — ухмыляюсь я.

Это правда — нашу соню и из пушки не разбудить, что уж говорить о работающем пылесосе или — я очень надеюсь — громких криках ее мамы.

В башке мгновенно появляется такая картинка, что джинсы становятся слишком узкими.

— Ты… Уверена, что уже… можно?

Чуть не силой заставляю себя придержать руки и не расстегивать толстовку до самого конца. Под ней у Йени только какая–то тонкая домашняя майка, и хоть с грудным вскармливанием у нее не получилось, грудь ни капли не уменьшилась, и эти классные сиськи на тоненьком теле с узкой талией просто вышибают мне мозги.

Очкарик стреляет глазами.

Там не то, что черти — там ведьмовской шабаш.

— Вот сейчас мы это и проверим, муж.

Я еще только прикидываю, до какого места в доме хватит моего терпения и насколько все это будет безопасно_тихо_удобно_нужное_подчеркнуть, а Очкарик уже сама тянется ко мне всем телом, нарочно становится на самые кончики пальцев, чтобы ее грудь «легла» мне в руки.

И по фигу, что там все равно есть этот тонкий клочок ткани.

Даже классно, что между ее вставшими твердыми сосками и моими ладонями существует гладкий скользкий шелк, который я тру пальцами, заставляя мою малышку нервно прикусывать губы.

Она всегда очень остро реагирует именно на ласку груди.