Ты можешь идти один

— Алло? — Знакомый визгливый голос. — Да, я слушаю! Алло? Кто это? Вас не слышно!

— Я помню, как хоронили вашу жену, — сказал я.

Вениамин замолчал. Я слышал лишь его глубокое дыхание.

— Вы плакали, когда шли за гробом, — продолжал я. — Знаете, я не часто видел людей, столько проживших в браке и сохранивших любовь. Несмотря на болезнь, вы надеялись.

— Заткнись, — сказал Вениамин, но я не слышал злости в его голосе. Слова били туда, куда и должны были.

Я поймал взгляд Игнатьева и улыбнулся тому ужасу, который он выражал.

— Маша любила вас обоих. Она поступила так, как и должна была: постаралась заменить вам ее. Я видел, как она стала взрослой за несколько дней. Она из кожи вон лезла, чтобы угодить вам, и вы приняли эту игру. Позволили иллюзии заполнить пустоту.

Он молчал, но не вешал трубку. Слушал мои слова.

— Мне жаль, что так получилось, — почти шепотом сказал я. — Будь я поумнее, наверное, поступил бы иначе. Но я всего лишь хотел помочь Маше спасти ребенка. Не думая о том, что лишаю вас родного человека. У меня не было надежды на то, что мы будем жить вместе всегда. Я просто тянул время.

Глубоко вдохнув, я закончил свою речь так:

— Я совершил ошибку и поплатился за это. Я не собираюсь жаловаться — пусть все остается как есть. Но мне нужно еще кое-что сделать. Есть человек, которому очень нужна моя помощь. Кроме меня, ему не поможет никто.

В трубке было тихо. Я даже подумал, что связь уже давно оборвалась, но вот послышался вздох. Потом Вениамин сказал:

— Передай трубку.

Я протянул трубку Игнатьеву. Прижав ее к уху, он буркнул:

— Игнатьев слушает. Понял. Так точно, я вас понял. До свидания.

Положив трубку, он посмотрел на меня и покачал головой.

— Служи, Семенов, — проворчал он. — Психолог хренов.

И действительно: самое страшное закончилось. Я без особых проблем пережил первый год службы. Как все, бегал марш-броски, стрелял, учился самообороне, заводил товарищей. Я не мог назвать этих людей друзьями, потому что знал, что как только мы разойдемся в разные стороны, то забудем друг друга. Друзей у меня было лишь двое: Боря и Элеонора. Обоих я вспоминал почти каждый день.

Я писал письма. В первую очередь, конечно, родителям. Потом — Маше. Она долгое время не отвечала. Однажды пришло письмо от отца, в которое он вложил записку от Маши. «Маша говорит, что отец не дает ей писать тебе письма, а твои сжигает», — сообщал отец. Записка была совсем короткой: «Все хорошо. Родилась девочка. Жду тебя».

Еще я писал Элеоноре. Она отвечала регулярно и с удовольствием. Первые письма были гневными. Она рвалась выцарапывать глаза всем: от отца Маши до Министерства Обороны. Когда я убедил ее этого не делать, Эля стала выдумывать различные способы, как меня комиссовать. Не меньше пяти писем я потратил на то, чтобы объяснить, что не собираюсь грызть известку со стен и стрелять себе в ногу. Только тогда Элеонора остыла и стала рассказывать о себе. Так я узнал, что у нее появился парень и был искренне за нее рад.

Страстно желая увидеть родное лицо, я попросил Элеонору прислать фотографию, что она и сделала.

— Твоя? — спросил Шура Артамонов, солдат-первогодка, как и я.

Похоть в его глазах была вполне извинительна: на фотографии Элеонора сидела в весьма вызывающей позе у себя на кровати. Из одежды на ней были только лифчик, да мини-юбка.

— Нет, — сказал я. — Просто хороший друг.

— Познакомишь потом?

— Извини, занято.

Я носил эту фотографию в нагрудном кармане все время. Когда становилось тяжело, доставал ее и смотрел. Для меня здесь не было никакой эротики. На фото была Эля, такая, какой я ее запомнил: с взъерошенными рыжими волосами, глазами, метающими молнии и озорным выражением лица. Ничего не боявшаяся, не знающая стыда. Я смотрел на нее и улыбался: девочка-вспышка, иначе и не скажешь.

Второй год омрачился печальным известием. Элеонора написала мне письмо, исполненное поистине шекспировского трагизма. Она случайно встретила Машу с дочерью и «каким-то хреном в очках! Очки надел, будто знал, что я ему шары выколупаю!» Выяснилось, что Маша выходит замуж. Как я понял, Элеонора не стала вдаваться в долгие разговоры, а устроила скандал и убежала, возможно, закатив собеседникам пару оплеух на прощание.

Я не спал целую ночь, получив это известие. Смотрел в потолок и шептал: «Что еще ты со мной сделаешь?» Бог молчал. Лишь под утро, ненадолго забывшись, я получил ответ.

— Иногда, — сказал Брик, вылезая из под стола, — сломанное можно починить.

Он показал мне найденную гайку и подул на нее, очищая от пыли.

— Конечно, глупо надеяться, что оторвавшаяся гайка сама намотается на нить. Поэтому вмешиваются другие силы. Бог, судьба, провидение — зови как хочешь.

Он привязал гайку на прежнее место, поднял карандаш и стал крутить его. Гайка завертелась.

— Все вернется к началу? — спросил я.

— А ты помнишь, что было в начале? — усмехнулся Брик. — Мне кажется, ты забыл.

— Рота, подъем!!!

Я открыл глаза.

* * *