Ты - наша

Мгновенно возникшие не в голове даже, а в теле, ощущения того безумного стыдного удовольствия, что испытала от наглых, умелых рук и губ этих парней, затмевают полностью даже те искры разума, что все еще, каким-то чудом, не иначе, появляются в мозгу.

— Вы… Вы все неправильно… — все же, наверно, исключительно на инстинкте самосохранения, пытаюсь сопротивляться я двойному пагубному воздействию, а парни, кажется, все больше и больше сходя с ума, уже даже не перетаскивают меня из рук в руки, как до этого, деля лидерство, а, словно придя к единому какому-то решению, слаженно трогают, гладят, и руки их не убрать никак! Не успеваю я это делать! Только, кажется, за одно широкое запястье цепляюсь, чтоб оттолкнуть, как на месте послушно соскользнувшей прочь ладони тут же появляется другая, такая же нахальная! Уворачиваюсь от горячих, слишком уж наглых губ одного насточивого хищника лишь для того, чтоб попасть во власть других, еще более горячих, обжигающе искренних и страстных!

И голова кружится, на ногах не могу устоять, да это от меня и не требуется! Все равно упасть не получится, слишком уж сильно прижимаются, слишком уж крепко держат!

Дыхание все тяжелее, руки все настойчивей, а объятия все грубее.

И я все дурнее и дурнее…

Гореть мне… Ох, гореть…

— Бля-а-а… — чей-то тихий, но очень злобный голос резонирует с нашим уже совместным, одним на троих, дыханием, заставляя замереть. Всех.

Я открываю глаза, с трудом фокусируясь на происходящем…

И вскрикиваю в ужасе, обнаружив себя, практически висящей на Камне! А рубашка моя, строгая, на все пуговицы до того застегнутая, теперь распахнута на груди! И лапы Лиса, татуированные, наглые, хищные лапы, лежат на голом животе! Очень по-собственнически лежат!

И ремень у джинсов расстегнут!

И сумка валяется, брошенная, и из нее вывалились тетради с лекциями! И ручки раскатились по всей рекреации.

Одна из них, моя любимая, дорогая очень, сиротливо лежит… прямо у понтовых кроссовок Тошки!

Сам Тошка, переборов первое ошеломление, теперь стоит, бледный до синевы, и сурово, злобно сжимает губы.

От его взгляда, в котором все сильнее и сильнее набирает обороты возмущенное презрение, мне становится физически больно.

Я как-то сразу, в одно мгновение осознаю, как со стороны выглядит представшая перед Тошкой картина. Насколько это пошло, дико, развратно! Жутко!

И что ему теперь даже придумывать ничего не потребуется! Все, что он ни скажет, все, что он только ни насочиняет, не будет даже на десять процентов таким безумным, как то, что сейчас чуть было не произошло!

Он же… Боже мой! Он же родителям!..

Осознание ситуации накрывает меня стремительно и, кажется, быстрее, чем Камня с Лисом, судя по всему, серьезно одуревших от полученной возможности и предвкушения того, что будет дальше.

Издав какой-то, даже для самой себя непонятный и глупый писк, я ужом выворачиваюсь из жестких горячих лап парней и бегу прочь из рекреации. В туалет.

Как в школе, неловко и по-детски ища там защиту от всех проблем.

Вслед мне летит возмущенный мат Камня и окрик Лиса:

— Малыш, все в порядке, стой!

Ага, блин! В порядке! Совсем в порядке!

В туалете, слава богу, находящемся неподалеку, я, судорожно пометавшись, в итоге торможу перед зеркалом.

И не узнаю сумасшедшую краснолицую девушку, испуганно взирающую на меня оттуда.

Даже по щекам провожу пальцами, не веря увиденному.

У меня никогда не было настолько безумного взгляда. И настолько красных распухших губ. И пятна не шее, красные тоже… Ох…

И у лифчика бретель оторвана… Кто? Когда? Как я это вообще?..

Пуговицы… Целые, спасибо тебе, Господи, за милости твои…

Хотя, явно не мне, грешнице, поминать Создателя, даже в мыслях своих…

Кое-как приладив бретель лифчика и застегнувшись на все пуговицы, я подхожу к двери туалета и, замерев, тревожно вслушиваюсь в голоса парней, доносящиеся из рекреации.

В универе тихо, идет пара, и любой звук отчетлив, даже если его намеренно приглушают.

— Вы… Вы, бляди… — тихий, убитый, вообще не похожий на обычный тон и голос моего бывшего друга Тошки, шепот.

— Ты, Весик, охуел. — А вот Лис вполне узнаваем. Язвительный, спокойный. Все ему нипочем!

— Это вы! Вы! — пронзительно срывается с шепота Тошка.

— Завали, — жестко роняет Камень. — И забудь обо всем, что тут видел. Я тебе второй раз повторяю, Вес. Сам знаешь, я редко так делаю. Тебе исключение.

— Хотя нихуя не заслужил, — в голосе Лиса все больше язвительной усмешки, — после того, что ты трепал…

— Бля-а-а… — в голосе Тошки мучение и обида, — да как вы вообще?.. Она же… Бля-а-а… Она же моя. Моя! Моя!

Я вздрагиваю от пронзительного отчаяния в его тоне. Никогда Тошка так не говорил. И мне снова невероятно странно и обидно понимать, что мой друг детства — вообще не друг, оказывается. И не был им никогда. Надо же, давно, казалось бы, отпустила, пережила предательство, а сейчас… Все равно плохо мне. И в том числе из-за этого горя в его голосе.

Он ведь, несмотря на свое предательство, не чужой человек для меня. И его несчастье отдается в сердце, хоть и невольно.