Ты - наша

— Угу… — тянет Артем, — и шея в засосах…

— Какие еще засосы? — хмурится недовольно Сашка, зетм приглядывается ко мне повнимательней и резко отбрасывает с груди на спину разлохмаченную косу.

Я не успеваю дернуться даже, настолько неожиданное это движение, и лишь стыдливо прикрываю ладонью пятна на шее. Палюсь с этим, естественно, по полной программе.

— Та-а-а-к… — зловеще тянет Сашка, не позволяя мне отклониться, придерживая за плечо, — охренеть… Я думал, ты болеешь там вовсю, а ты… Ты… Не болеешь! — добавляет он с возмущением и встает с корточек. — И че происходит, а, Вась? Ты понимаешь, что нас всех подставляешь своим блядством?

Я вздрагиваю от грубого слова Сашки, и на глаза непроизвольно наворачиваются слезы. Обидно очень!

И справедливо, чего уж там…

Но голос разума никак не влияет на эмоции, а с ними у меня беда в последнее время, и в следующую минуту парни ошеломленно замирают, наблюдая мою истерику. Молчаливую, потому что не умею я громко плакать, еще в детстве ремнем и постановкой на колени в угол с молитвословом отучили, но слезы по щекам бегут без остановки.

Я это никак не могу контролировать, не получается! Понимаю, что, после такого, вряд ли Сашка и ребята захотят со мной играть, им истерички в группе не нужны. И от этого еще горше становится, еще тяжелее…

Все у меня наперекосяк! И только хуже и хуже ведь! Такая тяжелая она, взрослая жизнь, такая жестокая!

— Вась… — Сашка в растерянности снова опускается на корточки передо мной, принимается вытирать горячими пальцами слезы со щек, — Вась, ну прости… Я просто разозлился… Мы думали, ты реально болеешь, а ты… Ну ты тоже нас пойми…

— Я боле-е-ею-у-у-у… — с подвывом выходит у меня, словно у заправской плакальщицы, — я пра-а-авда-а-а…

— Да? — Он вздыхает, затем стягивает меня с табуреточки, поднимает за локти вверх, обнимает, гладит по голове, — ну прости тогда… Просто эти пятна… Ну, знаешь… Мы же не слепые… И знаем, что это такое… Конечно, одно другому не мешает, но мы как-то думали, что у тебя совсем сил нет…

— У меня их и нет, — я уже успокаиваюсь постепенно, грустно хлюпаю носом, беззастенчиво трусь мокрой щекой о Сашкину футболку. В его объятиях надежно и спокойно, словно брат меня обнимает, утешает. — Я так устала… И сессия еще эта… И заболела… И не в голосе что-то совсем сегодня…

— Да это мы дураки, — вздыхает Сашка, поглаживая меня по растрепанной косе.

— Вась, мы просто не учли, что ты после болезни, да, — подключается Рафик, встает и подходит ближе, — и вообще… Какого хера тебя только Колесник утешает? Может, я тоже хочу!

— И я, — подает голос Артем.

— А еще кто? — раздается неожиданно холодный голос из зала.

Я вздрагиваю, а затем аккуратно выбираюсь из ставших чуть напряженными рук Сашки.

— Камень, ты немного неправильно все… — начинает Сашка, предусмотрительно отходя от меня на расстояние метра. Сообразительный Рафик уже отмелся к выходу со сцены, а Артем вообще шагнул в тень кулис, удачно притворившись молчаливым привидением.

В итоге, я остаюсь стоять одна посреди сцены, освещенная со всех сторон, словно главная героиня пьесы. Трагедии, надо полагать.

Камень стоит примерно в районе седьмого ряда, и с моего места отлично видно, насколько тяжелый у него взгляд и как сильно напряжены широченные плечи под легкой кожаной курткой.

От жесткого прессинга его глаз хочется скрыться, сделаться маленькой-маленькой, но я, против своего животного, рабского какого-то желания, выпрямляюсь и сдуваю с лица волосы. В конце концов, мне нечего объяснять. И у него никаких прав спрашивать… Что бы ни происходило между нами сегодня утром.

Мы вообще еще ничего не прояснили, мне никто ничего не сказал толком, не предложил…

Лис, привезя меня к универу, даже заходить не стал, у него еще в дороге начал разрываться телефон музыкальной темой имперского марша из “ЗВ”, и это дико бесило обычно ироничного Лиса так, что глаза буквально заледенели. Впрочем, телефонная истерика не помешала ему жадно и долго целовать меня на стоянке универа, а я, напряженная и не понимающая, как себя вести дальше, не препятствовала. Наоборот, с каким-то болезненным облегчением погрузилась в нашу общую страсть, позволила себя целовать, грубо, но так горячо, так самозабвенно, что голова кружилась, а губы, и без того основательно натертые за утро, еще больше заболели.

— Сука… — прошептал Лис, оторвавшись, наконец, от моих губ, и тяжело дыша, — как уйти сейчас? Не могу же, блять, не могу…

Телефон диссонировал с его словами, вносил ноту безумия в ситуацию, и Лис, оглянувшись на него, грязно и тоскливо выругался. А затем погладил меня нежно по щеке:

— Малыш… Иди. А то не выпущу. На все наплевать же.

— Но твоя куртка… — я принялась ее стаскивать с себя, но Лис остановил:

— Не надо, замерзнешь.

— А ты?

— А я тебе уже говорил. Все, малыш, я тебя заберу сегодня, хорошо?

Пораженная тем, что мне задали вопрос, а не уведомили о своих намерениях, я только кивнула.