Ты обещала не убегать

Уже четвертый день я сознательно избегала встречи с Лероем, хотя и понимала, что это было глупо и по-детски. Я подвела его. Сильно. Подставила перед отцом. О том, как он крушил стены в тот день, что меня привезли, по отделению ходили легенды. Я обещала ему не врать, но солгала. Обещала не делать глупостей, не подводить, не убегать. Но… И эту его злость я понимала очень хорошо и боялась даже просто смотреть ему в глаза. Но больше меня страшило другое. Он был прав. Во всем. С самого начала предупреждая о Тимуре. А я не верила. Дура!

Но Лерой не отступал: каждый день дежурил возле приемного покоя и даже старался вести себя тихо и примерно… Правда, в том была заслуга дяди Васи, местного охранника, который ни раз и ни два в первые дни вызывал наряд полиции к бушующему Лерою.

Конечно, он пытался мне звонить и писать, а палата была заполнена цветами и фруктами. Только телефон мой последние пару дней был отключен, цветы медленно увядали, а фрукты я раздала девчонкам.

Первые дня два я безотрывно смотрела на экран своего телефона, до последнего надеясь, что Тимур позвонит, скажет, что погорячился и извинится. Только этого так и не произошло. Зато на второй день, проходя мимо комнаты отдыха, где по вечерам пациенты могли посмотреть телевизор, краем глаза увидела выпуск местных новостей, в котором речь шла о Федоре Черниговском. В тот день состоялся суд. Ему досталось сполна даже при том, что я не стала давать показания против него, против деда собственного сына… Тогда же корреспондент и обмолвился о состоявшейся свадьбе Тимура. Он не обманул. Вот только легче от его правды не стало.

— Ладно, прячься! — рассердился Ефим Захарович, вырывая меня из пучины воспоминаний, правда, тут же отошел. — А давай сделку заключим, а, Миронова? Я дядю Васю уговариваю его еще попридержать денек, а ты съедаешь весь обед. Как тебе? Только смотри мне, чтоб без обмана! А то выпишу и точка!

Посмотрела на него и слегка улыбнулась.

— Я все съем, обещаю

— Ладно, Миронова, договорились, — вздохнул Ефим Захарович.

Он уже собрался пойти в следующую палату, дошел до двери, но на пороге остановился и окинул меня печальным взглядом.

— После обеда со мной пойдешь, готовься.

Что имел ввиду доктор и к чему мне нужно было подготовиться, я не поняла, а потому благополучно забыла про его слова. В обед, как и обещала, я немного поковыряла котлету и даже попробовала борщ, но дальше двух ложек дело так и не пошло. А после, когда больным по распорядку дня полагалось отдыхать, Ефим Захарович вновь пришел к нам в палату и, протянув мне байковое одеяло с огромным больничным штампом, велел следовать за ним.

— Куда мы идем? — кутаясь в клетчатое одеяло и спускаясь по лестнице все ниже и ниже, уже минуя первый этаж, поинтересовалась я.

— В соседний корпус, Ксюша. По улице оно, конечно, быстрее, но декабрь нынче морозный выдался, боюсь, заморожу тебя, — открыв перед моим носом очередную дверь, ответил доктор.

— Зачем нам туда?

Я точно не знала в какой именно корпус вел меня Ефим Захарович, но ближайшим к нашему стояло здание роддома.

— Почти пришли, сейчас все сама увидишь.

Миновав несколько узких и длинных коридоров, слабо освещенных тусклыми светильниками и похожих больше на бомбоубежище, нежели на больничные проемы, мы вновь вышли к лестнице. Поднявшись на третий этаж, мы уткнулись в массивную металлическую дверь, надпись на указателе которой гласила, что мы добрались до реанимации новорожденных.

— Зачем нам туда? — дрожащим голосом спросила врача.

— За этой дверью, Ксюша, лежат малыши, которым не повезло. Кто-то родился намного раньше срока, кто-то с серьезными отклонениями. Жизнь каждого из них прямо сейчас висит на волоске. Даже если мы, врачи, сотворим чудо и сохраним им жизнь, поверь, никто не ручается, что эту жизнь они проживут полноценно. Кто-то из них так и не сможет ходить, кто-то уже до года перенесет ни одну операцию, кто-то так и не научится читать или не сможет слышать. Это очень страшно, Ксюша. Очень. Страшно каждый день видеть этих малышей и переживать за каждого из них, но знаешь, что еще страшнее?

Ефим Захарович посмотрел на меня, а я, сквозь проступающие слезы, покачала головой.

— Самое страшное — смотреть в глаза их матерям и видеть, как во многих угасает надежда и сама жизнь. Но даже тогда ни одна из них не опускает руки. Любая из этих женщин сейчас с радостью бы поменялась с тобой местами, лишь бы ее ребенок был здоров. А ты? Что делаешь ты? Жалеешь себя? Совершенно забывая о том, что ты уже в ответе не только за себя.

Мужчина открыл дверь и собрался войти, но я как будто окаменела.

— Я не пойду туда, — прошептала ему.