Ты помнишь, товарищ…

Светлова мальчишки нашего двора любили за то, что его запросто можно было спросить о чем угодно, за то, что он называл нас босяками. И взрослых он так называл. Он был какой-то грустный и приветливый одновременно. Задумчивый, погруженный в себя и вместе с тем все замечающий и все понимающий. Верно понимающий. Мальчишки это чувствуют.

Он был очень добрый, Светлов. Не просто добрый, а как-то по-особенному добрый. Вот уж действительно у кого «для подарков людям всю жизнь оттопыривались карманы». Подарки были необычные. Нашей дворничихе в ее день рождения он принес роскошную вазу, незадолго до этого кем-то ему подаренную.

Один из наших ребят его как-то сфотографировал и потом попросил надписать фотографию. Фотография получилась неважная, он только начал этим заниматься, а Светлов ему написал: «Лучшему фотографу XX века».

Конечно, любить его мы любили, но понимать, что это человек необыкновенный и замечательный,- не понимали. Потому ничего запоминать не старались. И не запомнили.

Ну, да не в том дело. О Светлове уже написано много прекрасных воспоминаний его взрослыми друзьями.

Я говорю все это к тому, что когда я начал записывать разговоры Светлова на магнитофон, то делал это больше просто из симпатии к нему, чем «для истории». Хотя, кажется, мог бы уже понимать, что к чему: все- таки кончил филфак и работал экскурсоводом в Музее Маяковского; трудился над экспозицией «Маяковский и история советской литературы».

Но уж очень Светлов не походил на фигуру историческую. И, хотя я и мои коллеги знали, что он был знаком с Маяковским, что тот ценил его стихи, казалось, что это было как бы с каким-то другим Светловым, а не с тем, который сейчас пришел в музей и которого мы обступили, собираясь «кое-что уточнить».

Ну, например, Маяковский читал на своем выступлении светловскую «Гренаду». Как это было?

Тут нас Светлов несколько разочаровал: оказалось, что он не присутствовал на этом вечере, хотя Маяковский его пригласил. Но он не пошел на вечер потому, что у него было свидание.

Ну, а был ли он здесь, у Маяковского, когда тот впервые читал поэму «Хорошо!»?

Да, был. Сидел рядом с Луначарским. А кто еще сидел рядом, Светлов не помнил и вроде вспоминать не собирался. Зато он стал рассказывать, что угощали в тот вечер сыром.

– Вы знаете, сыр огромными кругами. Маяковский купил полколеса сыра. И каждый отрезал сколько хотел. Он потом, наверное, доедал этот сыр полгода. Потому что это было колоссальное полуколесо.

Потом Светлов спросил нас:

– Когда Маяковский написал поэму «Хорошо!» – в двадцать восьмом году?

– В двадцать седьмом,- поправили мы хором.

– Ну вот,- продолжал Светлов,- значит, мне было двадцать четыре года. Сейчас,- я не знаю, может, вы не заметили,- сейчас я несколько старше. У меня, знаете, сейчас немного мистическое состояние. Тридцать с лишним лет, и я опять тут. Я с тех пор здесь не был. И когда я вам все это рассказываю, я вспоминаю один спектакль, который я видел в Цыганском театре. Я не помню названия пьесы, а автор был, кажется, Гарсиа Лорка. И там по ходу пьесы молодая девушка вышла замуж за старика. И старик говорит: «Я помню, когда мне было восемнадцать лет…» – а молодая жена ему говорит: «Тебе никогда не было восемнадцати лет!» И когда я сейчас вспоминаю о том, что было три десятилетия назад, я боюсь, что вы мне не поверите. И что мне никогда не было восемнадцати лет. Но восемнадцать лет мне действительно было в двадцать втором году…

В этом месте магнитофонная запись сохранила чей- то протестующий голос, банальное восклицание о том, что, дескать, Светлов и сейчас молодой.

– Да, молодой,- грустно повторил Светлов. И тут же продолжал, обезвреживая эту банальность: – Еще две недели осталось до конца молодости…

Не было, пожалуй, писателя, который, придя в Музей Маяковского, не говорил бы о том, какое влияние на него оказал поэт, и не удостоверял бы это записью в книге отзывов. Иногда, правда, не обходилось без нажима с нашей стороны: надо же обеспечить себя материалами для будущей экспозиции.

Светлов ничего в книгу отзывов писать не стал. Да и говорил он вещи совершенно не экспозиционные.

– Я в жизни строки не написал под Маяковского. В жизни. Я писал и под Блока, и, знаете, под Тютчева, и под Надсона, извините, даже писал. Можно подражать всему: размеру, настроению, чему хочешь можно подражать. Нельзя подражать темпераменту. Представляете: ах, какой я страстный! – Тут Светлов развел руки, как бы собираясь на кого-то накинуться. Все рассмеялись.- Ничего не выйдет! Абсолютно! Темпераменту нельзя подражать. Поэтому все подражатели Маяковского провалились в бездну. Когда подражаешь Маяковскому, это очень похоже на хорошо нарисованную ветчину. На вывеске. Она больше ветчина, чем даже настоящая. А кушать нельзя. Понимаете?