Ты (СИ)

                   — Ничего пока, — смеёшься ты. — Только бровь сбрили и ресницы обрезали.

                   Я бы переживала в десять раз меньше, если бы через это предстояло пройти мне, но мысль о том, что операцию будут делать тебе, невыносима. Куча страхов выползает из углов, щекоча меня холодными усиками, как призрачные тараканы: а если что-то пойдёт не так? Вдруг у тебя остановится под наркозом сердце или дыхание? И прочие ужасы, от которых я не могу ни есть, ни пить, ни спать. Ночь перед твоей операцией — одна из самых трудных.

                   Когда Александра заезжает за мной утром, я лежу пластом с жуткими цифрами давления. Открыв ей дверь и впустив в квартиру, я теряю ощущение пола под ногами.

                   Только руки Александры, поглаживающие моё лицо, говорят о том, что я жива. Всем остальным телом, да и душой тоже, я нахожусь в аду.

                   — Лёнечка, ты что же, лекарство забыла выпить?

                   Я пила его, но меня вырвало. Ничто не держалось в желудке, всё выворачивалось наружу.

                   Александра вызывает "скорую", а я всей душой рвусь к тебе. Если б я могла, я бы вылетела из тела, прикованного к постели, и помчалась бы туда, в больницу, чтобы охранять тебя невидимым призраком. Пытаюсь взлететь, выпростать из кокона крылья, но... не могу. По щекам катятся слёзы.

                   Александра в светло-сером брючном костюме с длинным жакетом расхаживает по комнате:

                   — Ну где же эта "скорая", будь она неладна!

                   — Похоже, не приедет. — Каждое произнесённое слово раскачивает меня, как штормовой ветер. — Езжай, опоздаешь...

                   Лицо Александры расплывается в моих глазах овальным пятном, только взволнованный блеск глаз пробивается, как далёкий свет звёзд.

                   — Угу. И оставлю тебя тут в таком состоянии?

                   — Езжай... Яне нужно... будь рядом.

                   — Мы уже опоздали, Лёнечка. Уже восемь часов. Операция началась.

                   Началась... Опоздали. Не приехали, не поддержали, ты там одна. Пальцы Александры вытирают с моего мертвенно-белого лица слёзы:

                   — Ш-ш... Тихо, солнышко, не переживай. Всё будет нормально.

                   Я вижу себя как будто со стороны и сверху. Мне легко, боли уже нет, и меня переполняет нежность — к тебе, к Александре, к врачам "скорой", которые вошли в квартиру. Мятая постель, моё тело на ней... Нос заострился, губы посерели, и рот приоткрыт тёмной щелью, волосы размётаны по подушке. А ведь действительно, похожа на эту актрису. Глаза очень большие. Глядя на себя в зеркало каждый день, я никогда не видела того, что вижу сейчас. Совершенно другими глазами я с удивлением рассматриваю себя и даже себе нравлюсь.

                   Иглы вонзаются в вены, и я снова чувствую мучения. Боль означает, что я жива. Но она постепенно отступает.

                   Через два часа я уже пью смородиновый чай с мелиссой, сидя в постели. Остаётся лишь слабость и тупая, затихающая, как уходящая вдаль гроза, головная боль. И давящее чувство вины перед тобой — за то, что оставили тебя одну.

                   — Ничего, — утешает Александра. — Яська в надёжных руках.

                   Да уж... Юля там, конечно, вовсю старается в наше отсутствие.

                   Вечером мы всё-таки едем к тебе. Я уже сносно себя чувствую, хотя Александра и хотела оставить меня дома. Но я так рвусь в больницу, что ей проще мне уступить, чем спорить и пререкаться.

                   Мы думали, что после операции тебя поместят в реанимацию, но ты уже в своей палате и даже очнулась от наркоза. На правом глазу у тебя толстая повязка, головной конец кровати приподнят под небольшим углом, и ты, прикрытая по грудь одеялом, с улыбкой слушаешь Юлю. Та, сидя на табуретке рядом с тобой, рассказывает анекдот.

                   — Заходит девушка в парикмахерскую. Просит: "Мне что-нибудь покороче". Мастер спрашивает: "Каре, под мальчика?" — "Под машинку". Ну, парикмахер бреет её налысо. Она такая смотрит на себя в зеркало и говорит: "Нет, не то. Давайте каре попробуем".

                   В общем, я зря беспокоилась: судя по твоей улыбке — ещё слабоватой и усталой — тебе совсем не скучно. Увидев нас с Александрой, Юля замолкает и встаёт. Её светлые волосы, завитые и уложенные с "мокрым эффектом", чуть выглядывают из-под белой шапочки, в розовых мочках ушей блестят маленькие золотые серёжки.

                   — Операция прошла успешно, всё в порядке, — спешит доложить она, радостно сияя глазами, будто сама лично тебя прооперировала, а не хирурги.

                   Перед твоей сестрой она лебезит, будто перед непосредственным начальством. Александра, завораживающе улыбнувшись, галантно-изящным, по-кошачьи мягким жестом приглашает её в коридор.

                   — Замечательно, Юленька, мы вам очень благодарны за заботу. Идёмте, я вас ещё раз поблагодарю.

                   Мы с тобой остаёмся наедине. Вечернее солнце несмело просачивается сквозь жалюзи, и полоски его света лежат на бежевой стене. На тумбочке стоят цветы — не знаю, от кого. Может, Александра принесла, хотя зачем они тебе? Ты их всё равно не видишь. Впрочем, любой зрячий, вошедший сюда, увидит их, и его глазу будет приятно. Сев на место Юли, я дотрагиваюсь до твоей руки. Ты сразу сжимаешь мои пальцы.

                   — Привет, птенчик... Ты чего утром не пришла?

                   Говорить мне мешает ком в горле. С повязкой почти в пол-лица ты выглядишь, как тяжелораненая. Надо ли тебе знать, как я сегодня утром видела себя со стороны?