Ты (СИ)

                   Между бабулями разгорелся религиозный диспут. Эта палата, как оказалось, приютила исповедниц двух разных религий — православного христианства и буддизма, и обе они пытались обратить друг друга в свою веру. Своим спором они разбудили бабулю-рукодельницу, и та, зевнув, снова принялась проворно орудовать спицами. Спорщицы обратились к ней, желая услышать её мнение по существу их дискуссии, но та лишь пожала плечами:

                   — А кто его знает, что правильно. Вот умрём, тогда и узнаем, как оно на самом деле.

                   По её мнению, ждать этого им осталось недолго. Шаткость её убеждений стала ясна обеим участницам спора, и каждая стала пытаться склонить её на свою сторону. Та, не переставая частить спицами, только загадочно усмехалась, как Джоконда на склоне лет. Не знаю, что за изделие она вязала: это было что-то длинное и пока слишком бесформенное. Спорщицы поглядывали в мою сторону, очевидно, прикидывая, была ли новенькая в состоянии участвовать в их дебатах, но переключиться с вязальщицы на меня не успели: в палату вошла ты в сопровождении Александры. Присев на край постели, ты нащупала мою руку и спросила тихо и озабоченно:

                   — Как ты, птенчик?

                   Тополь за окном танцевал рок-н-ролл с ветром под аккомпанемент хлещущих потоков воды и громовых раскатов, а все три бабули не сводили глаз с огромного букета сирени разных оттенков, который Александра с присущей ей деловитостью водрузила на тумбочку. Вазы не нашлось, и цветы пришлось поставить в обычную банку с водой. Я пробормотала то, что всё это время вертелось у меня в голове:

                   — Ясь, ты что там кушаешь? Кто тебя кормит?

                   Все мои мысли были о тебе: ведь если я свалилась на больничную койку, то некому приготовить еду, убраться, постирать... Всё это делала в основном я, а ты только помогала в меру своих возможностей. Ты могла выбросить мусор, пропылесосить ковёр, достать из машинки и развесить выстиранные вещи, протереть пыль... Что касалось готовки, то ты могла сама сделать что-нибудь несложное — сварить сосиску или пельмени, поджарить яичницу или разогреть то, что приготовила я.

                   — Не беспокойся, солнышко, — сказала Александра. — Я пока перебралась к вам.

                   Мне невыносимо хотелось прижаться к тебе, но... попытка приподняться отозвалась головокружением и почему-то болью в сердце.

                   — Лежи, Лёнь, — сказала ты.

                   Твои зрячие пальцы скользнули в мои волосы. Не видя, что на нас во все глаза и очки смотрели три притихшие бабули, ты всё же знала об их присутствии в палате, и потому вся твоя нежность, все твои чувства выражались лишь пожатием руки.

                   Медсестра, пришедшая ставить мне укол, строго сказала:

                   — Что за толпа? Больной нужен покой. Сейчас укольчик поставим — и баиньки.

                   Она загнала мне в вену иглу шприца — уже в третий раз сегодня — и с приветливой улыбкой попросила посетителей покинуть палату.

                   — Лёнь, я приду завтра, — пообещала ты, сжимая мою руку. — Держись.

                   Уставший качаться тополь за окном повесил мокрые ветки, лишь изредка вяло шевеля вымытыми дождём листьями. Несмотря на укол, "баиньки" у меня не получалось, я только отупела и растеклась по простыне. Спрут уплыл, грозя вернуться и взять своё, а бабули возобновили теологический диспут. Вязальщица в нём не участвовала, предпочитая слушать и строчить петлю за петлёй. Вдруг она воскликнула:

                   — Едрить твою в бедро!

                   Две других бабули посмотрели на неё удивлённо.

                   — Вот я чукча, — выругала себя вязальщица. — Я весь ряд изнаночными прошпарила! Распускать придётся. А вы кончали бы языками чесать, уже тошно слушать, как вы одно и то же перетираете. Вкатили бы вам по уколу, чтобы вы хоть ненадолго замолчали!

                   Диспут прекратился — очевидно, временно: истина не была установлена. Буддистка сложила пальцы в мудру и ушла в медитацию, а религиозная бабуля прочитала молитвы из чёрного потрёпанного молитвенника, зевнула, перекрестив себе рот, и улеглась. Вскоре послышался её смачный, булькающий храп.

                   — Вот высвистывает, — усмехнулась вязальщица. — Сейчас выспится, потом всю ночь будет ворочаться да охать...

                   В общем, у меня были весьма интересные соседки, но я в душе предпочла бы отдельную палату.

                   Но злоключения только начинались. Когда набожную бабулю выписали, на её место легла новая — кругленькая, как колобок, и очень беспокойная. Это была очень симпатичная бабуля, общительная и весёлая. Мудра (так я прозвала буддистку), потеряв свою прежнюю оппонентку в религиозных диспутах, попыталась выяснить верования новой соседки, но Колобок не проявила склонности ко всякого рода спорам: она была сторонницей мира и дружбы и отнеслась к увлечению буддистки мудротерапией с доброжелательным любопытством, задавала вопросы и слушала ответы и объяснения с искренним интересом. Любознательность Колобка понравилась Мудре, и она сделала её слушательницей своих проповедей. Вязальщица, или, как я про себя окрестила её, Петелька, нашла в новой соседке сестру по спице, если можно так выразиться: Колобок взяла с собой в больницу большие мотки шерсти и начатую работу. Если Петелька вязала какой-то нескончаемый балахон, то Колобок трудилась над детской шапочкой.