Ты создана для этого

Теперь мы с ним каждое утро сидим, скрестив ноги, на полу, заставляя малыша доставать яркие разноцветные шарики из пластикового ведерка. Это должно укрепить его плечевой пояс, и он может попытаться ползать. Смотреть на него – одно удовольствие. Конор любит эту игру – и другие тоже. Любит играть в прятки под одеялом: «Где мишка? – Вот мишка!» Или в «неваляшку» – мы с ним играем часами!

– У тебя к этому природный талант, – снова повторяет мне Сэм.

И я потихоньку начинаю понимать почему.

Потому что у Мерри – нет. Нет. Ни на йоту.

Она просто убедила меня в обратном в течение первых нескольких дней. Но теперь я все вижу. Помните те книжки «Где Уолдо?». Сначала трудно найти его на картинке с кучей деталей. Но потом, как только тебе удастся, то сможешь находить его везде. На пляже, в зоопарке, на улицах Парижа – он просто бросается в глаза, он первый, на кого падает взгляд в толпе. То же самое с Мерри. Все вдруг стало совершенно очевидно. Я вижу все.

Мерри, Мерри, моя бедная, отчаявшаяся подружка! Вся ее жизнь – сплошное притворство. Она надевает маску, когда Сэм или я рядом, но когда я наблюдаю за ней наедине с ребенком, это совсем другая история. Ни намека на материнскую любовь.

Это все притворство. Мерри играет в материнство, как она играла во все остальное на протяжении многих лет. Мерри-сама-невинность. Мерри-тусовщица. Мерри-начинающая-актриса, Мерри-поэтесса, Мерри-инструктор-по-йоге. Потом она на год превратилась в Амиру, после того как поехала в Пуну, чтобы принять санньясу. Она поступала в шесть разных колледжей. Шесть! Два раза брала по году перерыва и отправлялась путешествовать по миру с кредитной картой Джеральда в кармане, пытаясь найти себя. Какая ерунда! Будто было что находить!

И хуже всего – это бесчисленные жертвы по пути, разбитые сердца тех, кто попадался на крючок ее лицедейства, кто верил ей на слово, верил, что она именно такая, какой кажется. Я знавала многих из них, сталкивалась с некоторыми, кто переживал болезненный период после разрыва с ней, видела этих сломленных, раздавленных людей. Как хорошо я знаю, что они чувствовали! Так бывает, когда играешь с чужими чувствами, верно? Вводишь их в заблуждение. Когда позволяешь им верить, что ты – именно тот человек, которого они искали всю жизнь.

И зря я злюсь. Просто она такая, какая есть. Она питается этими эмоциями. Именно так она чувствует себя живой. По правде говоря, она более достойна жалости, чем гнева.

Сэм ничего этого не видит или не хочет видеть. Но я знаю ее слишком хорошо. Просто вижу насквозь. Как иначе, после стольких лет?

И ее всегда раздражало, что среди всех окружавших ее людей именно я вижу ее насквозь. Без всяких масок, какую бы из них она в данный момент ни носила. Какой бы изысканной ни была ее маскировка, она не может укрыться от меня. Кто-нибудь другой мог бы объяснить ее поведение некой послеродовой депрессией. Конечно, это не так. Просто Мерри в своем репертуаре. Любовь зажата, словно в каком-то стиснутом кулаке, где-то в недрах ее души, в глубине ее естества.

Или, может быть, я выдаю желаемое за действительное. Может, в ней и вовсе нет никакой любви.

Конечно, после сегодняшнего дня я легко могла бы в это поверить. Мы сидели в саду, обедали вместе. Мерри понесла ребенка в дом, чтобы переодеть. Спустя несколько минут я отправилась в дом, чтобы пойти в ванную. Проходя мимо детской, я мельком заглянула внутрь. Малыш лежал на пеленальном столике, хныкал и сучил ножками. У него, бедняжки, сегодня тяжелый день. У него режутся зубки, ему больно, и он очень раздражительный.

Мерри стояла над ребенком и молча смотрела на него, застыв как камень. Я замерла в дверях, завороженная ее видом, ее холодностью, отсутствием тепла и материнской любви. Она смотрела на Конора с такой ненавистью! Будто в ее жилах не кровь, а лед. Будто он был каким-то чудовищем, а не ее плотью и кровью.

Я внутренне содрогнулась. Но тут произошло нечто еще более страшное. Конор заплакал, и Мерри занесла руку над его голым животиком. Я смотрела, как она сжала и разжала кулак. Ребенок корчился и извивался. Она вдруг опустила руку на бедра малыша. Пальцы ее сжались.

Ребенок испустил истошный крик. Я непроизвольно прижала руку ко рту, чтобы тоже не закричать. Не знаю почему. Наверное, еще не осознала только что увиденное – как такое могло происходить на самом деле, как эта ужасная сцена могла разворачиваться у меня перед глазами! Может, я подумала, если она узнает, что ее застали за чем-то подобным, это спровоцирует ее на еще большую жестокость.

Поэтому я не произнесла ни слова, просто стояла и смотрела. Смотрела, как ее пальцы сжимают, сдавливают, стискивают тельце малыша. Все сильнее и сильнее, изо всей силы. Я никак не могла понять, зачем она старается причинить ему боль, заставить его мучиться и страдать. Собственного сына! Ее собственного ребенка!