Ты так любишь эти фильмы

И оттого, что я учил себя не признаваться и даже гнать эту мысль, всё время предупреждал себя и был начеку, надо и не надо (но о каких случаях мы можем твёрдо сказать «не надо», ведь…), простите, оттого, что предупреждал себя и был начеку, потерял, боюсь, способность ориентироваться и распознавать действительное и мнимое, для простоты восприятия считая действительным вообще всё. Или вообще всё считая мнимым? Как в случае с этим глухим грозным «берегись», кто его мне шепнул: человек или тот же голос, что дует в уши потенциальных террористов? У меня никогда не было галлюцинаций. Он сказал «берегись».

К. Р.

Когда мифические хулиганы или неонацисты начинают убивать агентов-провокаторов, это может означать только одно: агент провалился и его устранили. Если дело сделано самой Конторой, я могу расслабиться — в ожидании, возможно, выговора. (А если это просто глухая разводка?) Если расстарались конкуренты, я вообще ни при чём — хотя вместо выговора могу схлопотать пулю. Теоретически. Конкуренты иногда устраняют агентов влияния. Это похоже на высылку дипломатов: двое с одной стороны, и тут же двое с другой. Баланс! Баланс! Размен визами дипломатов и телами агентов — правильная спокойная рутина. В прекрасно сбалансированном мире Контор всё держится на симметрии. И летит к чертям из-за одного-единственного неадекватного движения. Скажем, если тебя бьют по левой щеке, ты тут же отвечаешь противнику по правой, и противник успокаивается. Но стоит вместо ответного удара подставить собственную правую щёку, враг с перепугу и бомбу бросит.

Я сочинял мирно докладец, а в голову тем временем приходили самые светлые мысли: купить, например, волыну. (Ствол.) Пройтись по блядям. Разобраться с соглядатаем в собственном подъезде. (Предположение, что соглядатай — невинный, с придурью, сосед, я рассмотрел и отмёл. Сосед-то он, возможно, сосед, а насчёт придури и невинности — шалишь.)

И я прекрасно знал, что не проинформирую Контору. К этому моменту совершено уже столько мелких должностных преступлений, что ничего не стоит совершить крупное. Я для этого окреп. Морально и физически. Заматерел до бесчувствия. Хоть сейчас вызову к себе Елену Юрьевну и — оглядываю кабинет — завалю её вот на этот диван. Раз уж я готов завалить (в более серьёзном смысле) соглядатая-соседа, то бабу для взаимной радости — нет проблем.

Будет ли, впрочем, радость взаимной? Я не уверен в Елене Юрьевне, не уверен в себе. Наш последний разговор уже можно назвать перепалкой. Сценой взаимных дерзостей. Дерзости, формально вызванные расхождением взглядов относительно судеб России. (!) Как и во множестве других случаев, Россия в тот раз была ни при чём.

Я трижды был женат, но так и не наловчился опознавать и различать варианты этого гнева: женщина дерзит, когда мужчина, по ее мнению, зашёл слишком далеко, — или когда мужчина, по её мнению, слишком долго топчется на месте. Напоказ лишь недовольство, смятение, и нет средств решить, отторжение это или неудовлетворённость, давать задний ход или набрасываться. Меня самого больше всего устроило бы то, что есть, но то, что есть, продолжаться не может: если три брака и могут чему-либо научить, то пониманию этого я выучился. Женщина не в состоянии находиться в одной (пусть наилучшей) точке, покоиться. Покою отведено место на кладбище. Вопреки тому, что они же сами говорят и пишут в опросах, меньше всего им нужна стабильность. Женщине нужно развитие. Непреклонное, как созревание зародыша в животе. Не останавливаясь ни на секунду, ни во сне, ни в счастье, деревья должны расти, дети — подрастать, дома — строиться… а когда дом построен, его можно до бесконечности улучшать. Не замечая, как оплывает или коррозирует его трансцендентная сердцевина. Что могу сказать: как жаль. Было прекрасно, теперь в развалинах.

Херасков

Раньше мир существовал благодаря описаниям, а теперь существует благодаря картинкам. Вывод из чего не тот, что картинки по сравнению с описаниями деградация, а тот, что миру нужна подпорка. Он существует, только пока его всё равно каким образом изображают. Мира попросту нет. Есть только фрагменты и осколки, которые сами собой в мозаику никогда не сложатся.

Я борзо излагаю эти прописи, поглядывая туда — сюда и радуясь эффекту. В учительской, куда я впёрся со своей стопкой тетрадок (всё как у взрослого!), царит предобеденное оживление. Всё полчище налицо: стройные мымры, суровые тётки, кретины с длинными, но легкомысленными бородами. Все вылупились на малого огненного, резвого и дурного.

Взмахиваю тетрадками и отвечаю взгляду тёти Ани:

— Я ещё не знаю, что они написали. А от меня бы зависело, и не трудился узнавать.