Ты так любишь эти фильмы

— Ну, тут классика. Крутой, кругом виноватый, вечно бухой или на наркотиках. Да, и конечно, спит со всеми подряд: свидетельницами, потерпевшими и подозреваемыми.

— Любопытно, — говорит директор.

— Омерзительно, — говорит Елена Юрьевна.

«Омерзительно», — кивает тётя Аня.

Нити-какие нити, канаты, стальные тросы! — страшного напряжения протянуты от тёти Ани к директору и обратно. Даже между директором и цыпочкой нет такого потока флюидов. Иногда это насмешка, иногда — ненависть, но постоянно — глубокое, противоестественное понимание. Ужасное, недопустимое, о котором помыслить больно. Как между Сашей и её псом. Прости мне, Господь, но они разговаривают! (Саша и пёс, хочу я сказать.) И это выглядит вовсе не трогательно, о нет. Даже говорить не хочу, как это выглядит.

— Что омерзительного? — спрашиваю я с прохладцей у Елены Юрьевны. — Бухло, наркотики или секс?

— Их комбинация. Человек, который борется с преступностью, не должен быть таким же, как преступник.

— Но они и правда такие же.

— Не вы ли говорили, что правда никого не интересует?

Ах ты, сучка! Уличить меня придумала.

— Я соврал.

— Когда именно? — спрашивает директор. — Тогда или сейчас?

— Не скажу.

Этот ответ всех озадачил и, следовательно, удовлетворил. Пока они раскумекают, что их послали на трёхбуквенный, я успею слинять или, по крайней мере, собраться с силами.

— Получается, — говорит Елена Юрьевна, — что, наказывая, эти люди просто громоздят на совершённое преступление ещё одно, иногда даже худшее. И при этом чувствуют себя ближе к тем, кого преследуют, чем к тем, кого защищают.

— Конечно. И если они не могут поступатьиначе, зачем им при этом стараться быть другими?

— Но они должныбыть другими!

— О нет, это всего лишь лицемерие.

— В лицемерии столько хорошего, — замечает директор. — Только вследствие лицемерия же оно считается не добродетелью, а пороком.

— Это софистика, — замечает тётя Аня.

Мымры, тётки и кретины безмолвствуют, потому что на голубом глазу произнесённое слово «добродетель» лишает современного человека равновесия. Даже если он учитель и привык не моргая говорить «нравственность», «заповеди», «добрые примеры». Есть, видимо, такие слова, от которых в понимании современного человека и учителя веет то ли Законом Божьим, то ли сталинизмом. То есть они чуют, что добродетель сплошь и рядом безнравственна, и стараются обезопасить себя от жутких мыслей, изгоняя слова, которыми эти мысли мыслятся. Конечно, если хочешь жить. Приходится жить здравым смыслом за счёт воображения.

«Это софистика», — говорит взгляд тёти Ани.

«Конечно, — говорит взгляд директора. — Сразу видно, что у парня есть мозги».

«Спасибо», — должен, вероятно, изобразить мой взгляд. Я утыкаюсь в тетрадки.

И Гриега

«Пастораль, — говорит Киряга. — Вот как это называется».

Мы с Доктором Гэ. Переводим и всё никак не переведём дыхание. Нам уже всё равно, как. Это называется. После того. Как мерина вывели погулять. И он отказался идти обратно в свой сарай. И его пришлось заталкивать. Он был бы не против, чтобы мы внесли его на плечах. Конь Калигулы. Зараза.

— Гарик, не мечтай. Ну-ка вилы в зубы.

— Киряга! — говорю. Стараясь, чтобы убедительно. — Мы не можем.

— Можете, только ещё не знаете этого.

Бесполезно объяснять, как. Всё внутри дрожит.

Киряга знает сам, но. Считает, что дрожь достаточно объявить несуществующей, чтобы та куда-то делась. Как, не знаю, облачко. Живительный ветерок дунул, и тю-тю.

Нет вокруг живительного ветерка. Через час только идём обедать, воняя во все стороны навозом, и с неба дрянью метёт, и из-за каждого угла метёт бедою, горем, гнилым, не знаю, кладбищем. Если кладбища гниют.

— Как ты, — говорю, — неприветлива, Родина.

Киряга и даже коммерс ржут.

— Родине, Гарик, нет нужды быть приветливой. Она, как замужняя баба, которая перед мужем может и в старом халате ходить, и в вообще никаком.

— Я бы на месте этой бабы вёл себя осмотрительнее. Мужья, случается, и сбегают.

— От конкретной жены ты сбежишь, а от жены как таковой — куда? От халата в крупном его значении?

— В монастырь или к пидорам.

— Да-а, Гарик, — говорит Киряга. — Молодой ты. Как есть молодой.

— А, по-моему, — говорит коммерс, — всё верно. Бежать нам надо.

Еле перекумарившись, коммерс думает только об одном. Ходит, шатаясь, а в мыслях. Бежит — не догонишь. У него на большой земле ущемлены серьёзные и бандитские интересы также. У него есть мотив и стимул. У него дружок закадычный землю роет, дружка ищет.

— Неужели он настолько к тебе привязан?

Коммерс размышляет.

— Если я скажу, что от этого зависит моя жизнь, сам он из окошка не выпрыгнет. Но выкинуть кого-нибудь другого-как не фиг делать.

— А если, — говорю, — он тебя-то и выкинул?

— Гриш, Гриш, погоди, — Киряга перехватывает коммерсов кулак.

— А что, — говорю, — такого? Меня родной брат сюда слил. Который вместо отца, поганец, всю дорогу. Вся-то разница, что ты своему доверял, а я — нет.

— Родственникам всё же лучше доверять, — говорит Киряга, поглядывая на коммерса. — Это даёт прекрасные результаты.

— Не всегда, — бурчит коммерс.