Ты забыла свое крыло

— Подожди! А гвоздь? Слушай! — обратился ко мне. — Найди там, пожалуйста, пакетик! Нет, этот слишком шикарный. Дай попроще… Держи!

Пострадавший молча взял гвоздь в целлофане и, так ни слова более не сказав, выехал за ворота.

— Да. Все же я Граф! — сказал Фома.

…Не все, конечно, было «по-графски» у него. Будучи уже лучшим аудитором — не побоюсь этого слова — мира, умея привести в сознание любое обморочное предприятие, написав книгу, переведенную на все языки (страшно вымолвить, «О сальдо-перетоках»!), подрабатывал при этом по мелочам. Неслучайно, я теперь понимаю, он втравил меня в торговлю урюком, а позже — радиоактивными дубленками! А сейчас, хуже того, совместно с некоей энергичной Жанной, бывшей кастеляншей «Торфяника», некогда заведовавшей всем постельным бельем санатория, завел общий бизнес: торговали нижним бельем, не только — и не столько — мужским, сколько женским. Открыли «бутик». Поначалу в кочегарке, которую ей какими-то ухищрениями удалось приватизировать — и погасить в ней тот священный огонь, и меня, кстати, уволить!.. что давно пора было сделать, — а затем она, не без поддержки Фомы, арендовала этаж в нашем бывшем Управлении рудных дел, отбив этот этаж у энергичных китайцев, которые одно время оккупировали наше здание целиком. Этот мелкий бизнес на фоне научного величия Фомы меня раздражал… и отношения их были не платоническими. Не из-за этого ли отчалила Убигюль?

— Ты же Граф! — упрекал я его.

— Да. Я Граф… но без наследства! — сокрушенно отвечал он.

Против Жанны никаких этических возражений я не имел. Еще когда мы с Фомой были во власти, пробивали закон о поддержке малого и среднего секса. Возражения были скорее эстетические: посмотрели бы вы на Жанну и на ее белье, в смысле на то, которое она продавала! У меня начиналась почесуха от одного взгляда на него.

— Не могу я! — отказывался я от участия, тем более в рекламе.

— Твоя личная трагедия! — холодно говорил Фома.

Мы стояли в его холостяцкой (уж не знаю, насколько именно холостяцкой) спальне и рассматривали новую модель купальника, разработанную Жанной. Невероятно, как вообще может не волновать и не нравиться женское белье, но ей удавалось такое. Отвратительной черно-бурой окраски и очертаний возмутительных! Просто какие-то мини-дубленки… Но я этого не говорил. Знал, что именно эстетические придирки приведут его в бешенство. Пришлось нажимать на этические (неуплата налогов):

— Как можешь ты, столь светлая личность, сумевшая вернуть в экономику — этику, заниматься таким промыслом!

— Должен же я где-то расслабиться, — отвечал он.

Жаль только, что именно Жанна его «расслабляла». При этом вполне открыто с Жосом жила!

— Прям не знаю, что делать, — сказал я. — Хоть к Валентину обращайся, чтобы мораль тебе прочитал.

Я знал, чем Фому достать. Побелел!

— Зачем же? — холодно сказал он. — В тебе самом то и дело проступает Валентин!

Тот за десять лет пребывания здесь стал безоговорочным авторитетом. Как это ему удалось?! После ухода из журнала (он уверял, что по соображениям этики, будто при Бобоне этика процветала!) он некоторое время подчеркнуто прозябал, прозябал, я бы сказал, демонстративно — работал, в частности, контролером на той самой ветке, по которой ездила исключительно элита, пока не пересела на авто окончательно, потом снова сделался журналистом, но в захолустных Сланцах (захолустье, кстати, довольно известное). Но и оттуда всех бичевал — и вернулся весь в лаврах. Дело хорошее. И теперь они с Бобоном, ныне видным медиамагнатом, постоянно трепали друг друга на тиви и достигли того, что даже горькие пьяницы знали их.

Когда его спрашивали, где выход, обычно он отвечал: «Если бы наша власть была честна!..» Тут он даже в чем-то смыкался с Жосом, который, постоянно сидя в пивной, восклицал столь же постоянно: «Да разве что-нибудь можно сделать при нынешней власти?!» — как будто он при прежней много делал. Они с Валентином как близнецы были. Качали права!

Мы, конечно, над Валентином куражились.

— Ой-ой-ой! — причитали с Фомой по-бабьи. — Не сносить тебе головы!

Он лишь гордо поднимал свою уже седую голову, которую вот-вот должен был потерять. Но почему-то не терял.

— Эх! Тебе бы хоть чуть совести! — в секунды откровенности (а на самом деле предельной лживости) он «сочувствовал» мне. — Далеко бы пошел!

— Но там бы опять тебя встретил! — с тоской говорил ему я.

Фома однажды, издеваясь, сказал мне:

— Друг твой в высших сферах уже! В Думе сражается! А ты где?

— Да как-то мне вот… шмель ближе, — показал я.

Цветок распрямился, оставлен шмелем.
Шмель долго топтался, крутился на нем.
Проник. И приник. Ствол качал. И бубнил.
Взлетел. И соседний цветок наклонил.

5

Чтобы спуститься под землю, я прохожу угол Невского и Думской. Сколько здесь было всего! Помню как вчера: ехал на троллейбусе, а будущая жена там ходила, нахмурясь… Опоздал! Стал стучать монеткой по стеклу троллейбуса, и она вдруг услышала, радостно замахала.