Тыква

— А мне двадцать два. Из них неполных семь я живу, а все предыдущие провел в таком аду, что и вспомнить без содрогания нельзя. Мне есть с чем сравнивать «хорошо» и «плохо». Монахом мне быть нетрудно. Мне трудно другое. Трудно доверять себе и другим. А еще труднее — чтобы люди правильно понимали все, что я хочу им сказать. Временами мне кажется — у них что-то с ушами, так трудно до них доходит. Они слышат, но не слушают… Почти все в исповедях вместо воспоминания о своих грехах, жалуются на жизнь. Всем кажется, что Небо к ним несправедливо. Один в ссоре с родными, другого обманул компаньон, у третьего тяжба с соседом, четвертого не уважают собственные дети. Дескать, так жить нельзя. Но разве же это печаль? Я уж не говорю про деньги. На мой взгляд, неприятности, за которые можно расплатиться деньгами, вообще ничего не стоят. Но, кажется, большинство людей со мной не согласны. На самом-то деле нельзя жить так, чтоб обязательно был повод оставаться недовольным. Единый дал день, Единый даст и пищу. Только не ропщи, не загоняй себя раньше срока в могилу ненастоящих несчастий. Потому что, когда придут настоящие, время мелочных недовольств будет вспоминаться как лучшее в прожитой жизни. Впрочем, наверное, все это сейчас тебе не очень интересно… Так о чем ты меня так и не спросил?

— Я не спросил, — произнес Мем, — прав ли был Нонор, полагая, что виной вашим… твоим мелочным несчастьям — дамы из Царского Города?

— У тебя иное мнение о моих мелочных несчастьях?

— Признаться, да. Мне думается, бабочку на храм пожертвовали неспроста, но смысл ее — не ревность.

Датар прищурился.

— Скажем так: инспектор Нонор был прав частично. А можно я тоже спрошу? Почему при Ноноре оказалось нельзя упоминать Тайную Стражу?

— Потому что я не хочу ему помогать. Пусть сам собирает информацию. Я своей делиться не собираюсь.

— И много ты уже набрал?

— Достаточно, чтобы начать строить предположения. Например, о том, что бабочка — не только предупреждение, но и напоминание.

— О чем же, интересно услышать?

— Напоминание о том, что эргр Датар попал на высокий островок из низенькой лужи. Предупреждение, что его как вознесли в свое время на горку, так и скатят в лужу обратно, если он не вспомнит об обязательствах и не станет выполнять условия.

— Какие же условия?

— Вот этого не знаю. Эргру Датару должно быть виднее. Похоже, он с кем-то недавно поссорился.

Монаха, как ни странно, весьма откровенные предположения Мема не тронули за живое. Он только чуть поморщился.

— Как думаешь, Нонор вернет мне бабочку? — спросил он.

— Почему бы не спросить у него самого?

— Чем меньше я разговариваю с ним, тем мне спокойнее. Я сказал ему половину правды. Мне неизвестно, в чьем владении пребывала эта бабочка в последние десять лет. Но раньше она принадлежала моей матери. А мать моя вовсе не была придворной дамой…

— Я знаю, — кивнул Мем.

Монах снова разлил вино по чашкам.

— Почему так получается? — спросил он. — Ты, вроде бы, никто в Первой префектуре. А про что при тебе ни скажи — ты все знаешь. Тебя к ним Тайная Стража подослала?

Мем покачал головой.

— Я люблю одну девушку с Веселого Бережка, — признался он. — Если бы государственным чиновникам не было официально запрещено посещать дома терпимости, в префектуре знали бы в тысячу раз больше о нашем городе, чем полиция знает сейчас.

— И в котором доме там живет твоя девушка?

— В заведении тетушки Ин.

Датар одним глотком допил вино и с грустной улыбкой посмотрел в свою чашку.

— А, — сказал он. — Тогда, конечно. Все понятно.

Мем почувствовал, что напоминанием о прошлом испортил Датару настроение, а это скверная плата за гостеприимство. Надо было срочно поменять тему разговора.

— На лютне ты сам играешь?

— Что? — Датар, видимо, задумался и не слышал вопроса. — Что я играю?

— На лютне.

Датар рассеянно кивнул:

— Да, немного.

— Можно мне?

Датар встал и скрылся куда-то в кухонный закут по ту сторону печи. Потом появился оттуда со стареньким ободранным инструментом в руке и ушел снова ставить чайник. Мем попробовал струны. Лютня была еще жива, хотя ее лучшие дни давно миновали. Мем сыграл «Бархатные башмачки», «Ветерок» и еще несколько мелодий из тех, что наиболее любимы били лицеистами из Каменных Пристаней. Монах вернулся, сел против него за стол и подпер ладонью подбородок.

— Слушай, а у тебя здорово получается, — через некоторое время сказал он. — А петь ты умеешь?

— Умею, — сказал Мем. — Только у меня все песни про любовь…

— Это ничего. Подожди-ка, я тебе дам другую…

Он залез в сундук и вынул из него удивительное чудо: лютню-шестнадцатиструнку, белую, как молоко, и расписанную по краям деки тончайшими красными цветами и травами. Струны у нее были не жильные и не волосяные, а блестели, словно серебро, и колки были сделаны в виде серебряных птичьих голов. Датар погладил ее вдоль грифа и. перехватив изумленный взгляд Мема, пояснил: