Тырновская царица

— Заперлась она, люди добрые, и не отпирает. Говорит, только доктору отопру… Стыд-то какой, господи! Пойдемте, господин доктор, пойдемте, пока не поздно.

С злым, искаженным болью лицом доктор вышел из — за столика.

— Не имею ничего общего с твоей женой, болван! Иди к черту! — рявкнул он.

Почтальон хотел преградить ему дорогу, но доктор оттолкнул его.

— Сволочь! Ты мне семью погубил! — почтальон завизжал и ухватил доктора за полу пиджака.

Доктор изо всей силы ударил его по лицу, прошел мимо повскакавших с мест посетителей и, ничего не видя перед собой, зашагал к дому…

15

На другое утро Старирадев повесил на двери объявление, что прием больных отменяется, и поехал в больницу. Тырновчане видели, как он, по-прежнему уверенный в себе, сидит в коляске, привалившись к спинке и закинув ногу на ногу, руки — на набалдашнике трости. «Ваше злорадство меня совершенно не трогает, все вы плебеи», — читалось на его лице.

С этого дня он стал держаться еще суровее с больными и коллегами, обедал и ужинал в военном клубе, и всегда у входа его ждала коляска. Бабку Винтию он прогнал, дом пришел в запустение, выглядел еще неприветливее. Доктор возвращался домой в подпитии только чтобы переночевать. Алкоголь усиливал в нем жестокость, подавлял чувство унижения и стыд, укреплял пошатнувшуюся гордость. Мать преследовала его, требовала, чтобы он переехал к ней, и, когда звонила и стучалась в входную дверь, он не отпирал ей. Побывать на вилле Смиловых ему даже и в голову не пришло. Несколько дней ничего не происходило, все словно унесло мутным потоком, из которого он сумел выбраться, и душа его точно уснула. Он не интересовался, уехала ли Элеонора, что стало с Мариной и что говорят в городе. Ненависть и презрение ко всему здешнему мешали ему жить. Он ощутил себя чужеземцем, одиноким, без друзей, и горько раскаивался, что в свое время не прислушался к советам своих французских коллег. Подумывал об отставке, о переезде в столицу, но угроза войны побуждала не спешить с этим… Он похудел, постарел. В короткие летние ночи часто встречал зарю без сна, измученный мыслью о своем унижении, жил точно больной.

В начале августа, как-то вечером, когда он вышел из коляски перед домом, кто-то потянул его за рукав. Это был господин Николаки.

— Доктор, ты что же это бросил нас? — сказал он. — Что было, то сплыло, плюнь и забудь. Мы мужчины, с кем не случалось. Заглянем в «Турин», выпьем?

Доктор попытался вырваться, но могучий, ростом на целую голову выше его, Николаки крепко держал его за руки и глядел в упор своими выпученными глазами.

— Сколько у меня в молодости было таких историй! И всяких красоток привозил к себе в усадьбу, и детей внебрачных наплодил, и в дом верхом на лошади въезжал, потехи ради и по злобе. Никуда я тебя не пущу, не глупи!

— Я не могу в «Турин», — сказал доктор.

— Ну хорошо, пошли тогда в кофейню, по чашечке кофе выпьем. У меня к тебе разговор есть… Ничего особенного, не принимай близко к сердцу… Этот болван почтальон собрался тебя убить. В корчмах, говорят, грозился. Дикарь, револьвер даже купил в магазине «Пиф-паф».

— Жена вернулась к нему?

— Как бы не так! А тогда — как поняла, что ты не клюешь на приманку, сама вышла и отшила его еще на Баждарлыке. А этого лоботряса, Хаджикостова, говорят, поколотила. Вон он — в бильярд играет. — Николаки указал на господина в отливающей перламутром жилетке, который сделал карамболь и пошел записать его мелом на черной доске.

— Вот так-то, доктор, память у людей короткая. Потреплют языком и забудут.

— Что говорят в городе?

— Да всякий вздор. Больше всего сплетничают про дочку Смиловых, которую ты пользовал. Говорят, за границу лечиться поехала… Да пустяки все это, плюнь, пошли, пропустим по рюмочке.

Доктор Старирадев вздохнул. Сердце болезненно сжалось. Значит, и на Элеоноре тоже надо поставить крест — даже не сочла нужным уведомить его об отъезде.

Вечер был душный, из ущелья в распахнутые окна вливались знакомые запахи бузины, гнили и сырости, сопровождаемые плеском Янтры. Стучали бильярдные шары, приятно попахивало табаком и очагом, на стойках в беспорядке валялись вправленные в деревянные рамки газеты. Потолок был засижен мухами, возле свисавшей на проволоке лампы кружила мошкара. И все это казалось доктору нереальным, словно вечер этот был вырван из какого-то иного, мучительного мира, и такая знакомая кофейня, где он в те дни, когда боролся со своей страстью к Марине, допоздна играл в бильярд — всего лишь мираж.

Николаки плел какую-то историю о бандите Чолаке Пехливане, который якобы заявился к нему в усадьбу, но доктор не слушал его. Допив свой коньяк, он распрощался и вышел.

Отперев дверь, он вошел в темный дом. Зажег в кабинете лампу, зашагал из угла в угол. Снова расходились нервы, он чувствовал, что не заснет. Пустой, примолкший дом был ему ненавистен. Он вспомнил, что сегодня не заглядывал в почтовый ящик, и спустился вниз, оставив лампу на лестнице. Рассчитывал найти письмо от Элеоноры.