Тырновская царица

Лестница нестерпимо скрипела. «Надо выбираться из этой дыры… А она не может не написать мне, пусть даже неприятное…» — подумалось ему. Он отпер дверь, вынул из жилетного кармана ключ от ящика и поднес его к замку, но в этот миг что-то со страшной силой ударило его в плечо, а глаза ослепило красным светом. Доктор качнулся, выстрел его оглушил. В следующее мгновение удар в ногу, под колено, подкосил его, он упал, стукнулся головой о край ступеньки и потерял сознание-

16

Весь август и половину сентября доктор Старирадев пролежал в больнице и вернулся домой, когда была объявлена мобилизация. Забили барабаны городской управы, загудели церковные колокола. Город забродил в тревожном ожидании, мы, ребятишки, перестали ходить в школу — классные комнаты были битком набиты солдатами. Впрочем, какие это были солдаты — в крестьянских штанах старинного покроя, коротких суконных куртках или овчинных тулупах. Мало кто получил воинское обмундирование — гимнастерки и сапоги. Только фуражка да жестяная манерка на ремне из фитиля для керосиновых ламп отличали их от обыкновенных крестьян. В школьных и церковных дворах раздавали новехонькие ружейные патроны, и земля покрылась бурыми картонными коробками, в которых мы иной раз находили забытую гильзу, сверкавшую так, будто к ней не прикасалась рука человека. Во всех домах размещали на постой этих солдат — ополченцев, смущавшихся оттого, что стесняют хозяев. Они приезжали из своих деревень чаще всего не поездом, а на подводах с развевающимися знаменами, с посеребренной самшитовой веточкой на шапке и вырезанной из бумаги эмблемой — фигуркой льва, возбужденные, радостные, словно отправлялись не на войну, а на неслыханную-невиданную народную свадьбу. Тырново с трудом вмещало их: в казармах, школах и общественных зданиях мест не хватало, и многие оставались ночевать на площади под открытым небом, постлав на телеги рядно или бурки. Ржали лошади, ревели реквизированные волы, плакали перед разлукой матери. Отцы и сыновья вступали в ополчение, и над Тырновом не стихал гомон людских голосов и рев скотины.

На Самоводском рынке задымили походные кухни, там варили густую солдатскую похлебку, и беднота из Варуши в полдень и вечером устремлялась туда с кувшинами и мисками. Кадровые офицеры в парадных мундирах, в лакированных сапогах и с тонкими сверкающими саблями на боку мелькали среди этого крестьянского воинства, вдохновленного огнем национальной свободы, преисполненного огромной энергии и воли к победе. В корчмах выпивали на дорожку, сопровождая проводы патриотическими возгласами и угрозами по адресу векового поработителя. Свистели паровозы, нетерпеливо ожидая, когда они помчатся к границе, оркестры играли «Шумит Марица». И вот полки, наконец, двинулись, развернув боевые знамена. О, как шли сыновья и отцы с цветами в петлице или за ухом, как с первого же шага мощно заколыхались ряды и затопали тысячи обутых в постолы ног, как запылали взоры, в каком порыве проходили они мимо рыдающих матерей, сестер, стариков, жен и детей!..

Закрылись лавки, город затих, при каждом молебне, на всех заутренях в церкви набивались богомольцы, перед иконами мерцало множество свечей, старики и женщины молились за своих близких, а священники читали длинные поминания во здравие. Оставшись без отцов и старших братьев в осиротелом городе, ожидавшем, затаив дыхание, первых известий с поля брани, мы, ребятишки, изнемогали от волнения, когда колокола возвещали о наших победах. Вместе со взрослыми бежали к площадям с криками «ура», распевали «Шумит Марица», палили из рогаток на Картале, чтобы утолить боевой пыл, и со смешанным чувством жалости и примирения с судьбой смотрели, как какая-нибудь жительница Варуши, только-только получившая весть о гибели мужа или брата, с душераздирающими рыданьями бредет в свой бедный домишко, окруженная соболезнующими соседками. Позже мы стали бегать на вокзал встречать воинские эшелоны, набитые солдатами с обросшими щетиной, пожелтевшими лицами — у многих уже были гноящиеся раны; слушали наводившие ужас рассказы о битвах под крики: «Ура, вперед, в штыки!» Среди раненых нелегко было отличить офицеров запаса от простых солдат. Офицеры выглядели такими же помятыми, только с офицерскими погонами, в бурых, цвета болгарской земли шинелях и давно потерявших форму фуражках, с усами, поникшими, как нам казалось, от перенесенных страданий, заросшие, лохматые существа, пришедшие из другого, кошмарного, но героического мира, где все равны. В те дни возле больницы, в притихших акациевых рощицах, где покрывшаяся изморозью листва издавала терпкий, пьянящий аромат, мы часто натыкались на посиневшую отрезанную ногу или руку — их даже не закапывали. Мы знали, что режет эти руки и ноги доктор Старирадев, что он проводит в больнице ночи напролет, что он теперь единственный на весь город хирург, и наше уважение к нему переросло в священный трепет. Когда же стало известно, что Марина уехала на фронт сестрой милосердия, никто уже больше не поминал некрасивую историю, случившуюся между ними.