Тырновская царица

В доме было тихо — слышалось лишь тиканье часов в кармашке его жилета. Кто-то дернул шнур дверного звонка, напомнив ему о предполагавшемся визите новой претендентки. Пришлось надеть пиджак и встать. Бабка Винтия уже поднималась вместе с ней по лестнице и вошла, не постучав — никак не могла усвоить, что нельзя входить без стука. Вслед за старухой показалась молодая женщина, повязанная цветастым платком, и первое, что доктор увидел, был рот с пухлой, чуть вздернутой верхней губой, прямой греческий нос на гладком белом лице и полуприкрытые веки — из-за них он даже не сразу разглядел, какого цвета у нее глаза. Но, переступив порог, женщина взглянула на него, и он удивился приветливости этого взгляда, застенчивого и в то же время лучистого. Из-под платка выбивались красивые волосы цвета спелых каштанов. Женщина была крупная, статная, и, когда она вошла и поздоровалась, в маленькой комнате, отведенной под приемную, сразу стало тесно. Он кивнул ей и предложил сесть.

— Вот она, та самая молодуха, — сказала бабка Винтия. — Авось столкуетесь.

— Ступай. Дай нам поговорить наедине, — сказал доктор.

Женщина неловко опустилась на краешек стула. Под длинным до щиколотки платьем обрисовывались округлые колени и плавный изгиб пышных бедер.

Он перевел взгляд на ее нежные голубые, как цветы вероники, глаза под чудесными пушистыми бровями.

— Как зовут тебя? — спросил доктор.

— Марина. Марина Колева. — Голос у нее был мелодичный, иногда в нем проскальзывали какие-то детские нотки.

— Ты замужем?

— Замужем, но с мужем не живу.

— Как это?

— В разводе мы.

Чем он занимается?

— Почтальоном служит. Кольо его звать. Его все знают.

Она ни разу не добавила «господин доктор». Возможно, от стеснения или просто не знала, как к нему обращаться.

— А в школе училась?

— Училась, до четвертого класса училась.

Вынув из кармана пиджака блокнот, доктор вырвал оттуда страничку и протянул женщине вместе с металлическим карандашиком.

— Напиши-ка свое имя.

Она не могла отвести взгляд от карандаша. Зажала его своими длинными белыми пальцами, нагнулась и медленно вывела свое имя. От напряжения шея у нее порозовела.

— Хорошо, — сказал доктор. Буквы были крупные, довольно правильной формы, разборчивые. — Когда можешь приступить?

— Да когда прикажете.

— Значит, с будущего понедельника. Бабка Винти я тебе сказала, для какой работы я тебя нанимаю? Тебе придется многому научиться. Если память у тебя хорошая, ты легко все усвоишь. Жалованье — два наполеондора.[4] Согласна?

— А чего ж, ясное дело, согласна.

— На ночь можешь уходить домой. Но иногда придется ночевать и здесь.

— Хорошо.

— Значит, договорились. С будущего понедельника приступаешь к своим обязанностям.

Поскольку разговор был окончен, он ожидал, что она поднимется и уйдет, но она продолжала все так же неловко сидеть на краешке стула.

— Возможно, ты претендуешь еще на что-то? — спросил доктор.

Она не поняла его, но отрицательно мотнула головой и встала.

Доктор нарочно не закрыл за нею дверь и смотрел, как она спускается по крутой лестнице. «Если ее приодеть, у нее будет вполне представительный вид. Недурна собой, даже красива», — подумал он. Он взглянул на часы — было шесть, до вечера еще далеко. И решил поехать в баню. Положил в чемоданчик белье и велел старухе кликнуть кучера.

3

Одной из маленьких радостей в этом унылом городе, где ощущалась смесь болгарского, турецкого, греческого и армянского начал, было купанье в старой турецкой бане. А другой радостью — слыть первым лицом среди тринадцати тысяч его обитателей — чиновников, торговцев, ремесленников, люмпенов и «знати». Эти люди были с детства знакомы доктору Старирадеву, и он мог представить себе их жизнь, тогда как для них его жизнь была загадкой. Он знал, что они склонны ставить под сомнение даже его диплом и убеждены, что Старирадевы остались без гроша. Виной тому была отчасти его собственная мать, которая всем и каждому рассказывала, во что ей обошлось его ученье.

Новая коляска на резиновом ходу, сияя и сверкая, мчала его мимо адвокатских контор к бане. Кучер Исмаил высился на козлах надменно, как в былые времена стражник-турок, везший настоящего эфенди. В руке у него подрагивал кожаный венский кнут, к кончику которого он привязал красную кисточку от дурного глаза. Такие же кисточки были вплетены в конскую гриву. Блестели стекла и позолоченные ободки фонарей, цокот подков гулко разносился по крутой узкой улочке, погружавшейся в предвечерние сумерки.

Проехали мимо его родного дома. При мысли о темных комнатах с закопченными потолками и выщербленными лавками вдоль стен доктор отвернулся. Этот квартал, где он рос и проказничал мальчишкой, теперь показался ему чужим. Быть может, причиной тому были письма покойного отца, полные упреков и угроз, и злобные нападки матери, начавшиеся в первый же день его приезда.