Тысяча белых женщин: дневники Мэй Додд

Однако по какой-то неясной причине настроение в толпе любопытствующих вдруг изменилось – будто мало нам было их жадного любопытства и слишком громких неодобрительных замечаний о нашем забвении всех законов, человеческих и божественных. Мы уже почти дошли до торгового пункта, как кто-то из зевак прошипел: «Шлюхи!» А за ним еще: «Грязные шлюхи!»

А потом кто-то выкрикнул:

– Зачем вы принесли свой мерзкий грех сюда, в обитель богопослушных христиан?

И тогда Фими, – возможно, потому, что она с детства привыкла жить в атмосфере нетерпимости и предрассудков, – невозмутимая Фими выбрала единственный правильный ответ на оскорбления. Она затянула одну из своих так называемых «песен свободы». Ее глубокий красивый голос словно полотно распростерся над гадкими словами, полностью заглушая их.

Меня угнетали и презирали,
Меня угнетали и презирали, божьи дети!
Меня угнетали и презирали,
Но ты должен родиться, мне рассказали.

И тут, несмотря на неминуемое наказание – я точно уверена, что они сознательно рисковали, – несколько чернокожих солдат из нашего конвоя запели вместе с Фими следующий куплет. Конечно, ведь их объединяла общая история расовой ненависти, и они отлично знали эту песню. Солдаты пели с таким чувством, будто хотели, пока могут, защитить всех нас:

Будет много в мире бед,
Будет много в мире бед, божьи дети!
Будет много в мире бед,
Будет много в мире бед.

Нас всех очень растрогало пение, а сильные мужские голоса в сочетании с бархатным контральто Фими придали нам сил; контральто, что вознеслось надо всеми, словно глас ангела – черного ангела. Поэтому третий куплет мы уже пели все вместе – ибо столько раз слышали, как Фими поет эти строфы в своем вигваме:

Не предам я веру нашу,
Не предам я веру нашу, божьи дети!
Не предам я веру нашу,
Не предам я веру нашу.

Наконец мы дошли до магазина-склада, и вся процессия остановилась, пока хозяин магазина вместе с переводчиком-полукровкой вышел нам навстречу, чтобы договориться с Маленьким Волком. Во время вынужденного ожидания я впервые осмелилась оглянуться и посмотреть на них – на всю толпу и на отдельных жителей форта, которые «приветствовали» наше прибытие столь низким и непотребным образом. К этому моменту все вдруг замолкли и лишь поедали нас налитыми кровью глазами, полными подозрения… и ненависти.

Но не успела я рассмотреть и пары лиц, как встретила знакомый до боли взгляд капитана Джона Дж. Бёрка…

Тетрадь шестая Суровые объятья цивилизации

«…Мне так странно вспоминать, что всего шесть месяцев назад мы покидали Форт-Ларами, группа отважных белых женщин, что впервые отправляются в настоящую глушь; а теперь, впервые в жизни, мы уходим отсюда, словно кучка скво, спешащих домой. И когда утром мы двинулись в путь на пронизывающем ветру, я заново осознала, что мое собственное предназначение неизменно благодаря маленькому сердечку, что бьется в моем животе. Что я не смогла бы там остаться, даже если бы очень желала».

(Из дневников Мэй Додд)

14 сентября 1875 года, Форт-Ларами (Продолжение)

Кажется, сейчас самое время, так сказать, «перевернуть страницу», потому что в первый же миг, когда я взглянула в глаза Джону Бёрку, я с кристальной ясностью поняла, что он навек потерян для меня… а я – для него. Что я приняла окончательное и бесповоротное решение стать жительницей «того мира, что лежит за этим», как шайенны описывают мир, существующий вне их собственного.

Капитан не сумел скрыть свой ужас при взгляде на меня, и волна отвращения исказила его лицо. Мы долго не отрываясь смотрели друг на друга, пока капитан наконец не отвел взгляд с видимым облегчением – словно убедился, что все же он, очевидно, ошибался и я не та женщина, за которую он меня когда-то принял.

Меня охватила такая буря эмоций, что я не в состоянии была понять, что огорчило меня больше – отторжение капитана или его равнодушие.

Чтобы попытаться унять бешеный стук сердца, я решила вернуться к непосредственной миссии, с которой мы прибыли в форт. Все мы начали отвязывать тюки со шкурами, и один за одним они соскальзывали с лошадиных спин на землю с тяжелым уханьем – так что у лошадиных ног под мерные шлепки поднимались облака пыли.