Тысяча бумажных птиц

Джона рассеянно разглаживает ладонью замятые складки на брюках, и у Гарри рождается мысль. Он достает из кармана рекламный листок с картой садов Кью и отрывает полоску с одного края, чтобы получился квадрат. Он сгибает бумагу неумелыми пальцами, не привыкшими к линиям и углам. Ему лучше знакомы спирали: семечки в сердцевине подсолнуха, привычки растений – закономерности живой природы.

Опираясь на правила Фибоначчи, он все же справляется, и у него в руке расцветает бумажный цветок. Гарри роняет его на колени Джоны. Свет в вагоне мигает. Джона опускает глаза, и поезд с грязными окнами вдруг озаряется новой надеждой.

* * *

Джоне кажется, будто он пил беспробудно несколько лет подряд, а теперь постепенно выходит из жуткого похмелья. Он сидит в неухоженном сквере рядом со станцией «Паддингтон», держит в руках цветок оригами. На соседней скамейке женщина читает книгу, сосредоточенно хмурясь. В луже плавает голубиное перо. Мимо проходит парень с сигаретой, дым в ранних сумерках кажется голубым. Все это так трогательно, так душевно. Джона вбирает в себя окружающий мир, гибкий и переменчивый.

Он не знает, что это за цветок: тайное сообщение или просто случайный мусор. Вчера вечером он развернул оригами и обнаружил там карту – бледное озеро посреди зелени разных оттенков, – но что ему говорит эта карта? В каком направлении следовать? Он сложил цветок заново, неукоснительно следуя всем изначальным изгибам. У него в голове явственно прозвучали слова Милли:

– Это ведь была только моя ошибка, Джона?

Мелькнула мысль, такая хрупкая и беззащитная, что ее лучше не трогать даже в воспоминаниях. Хлоя в голубом платье… или оно было красным? Глубокий вырез на спине, тонкие лопатки – Джона помнит, как шелестел подол, – но образ теряется, ускользает.

Джона в отпуске до сентября. Школа закрылась на лето. Он смотрит на дождь, как вечный студент, который зря тратит время каникул. Пол Ридли уговорил его записаться в студию медитации, и время от времени он занимается даже дома и прямо физически ощущает, как расслабляются его мышцы. Он периодически бегает по утрам, резинка спортивных штанов трется о складки жира на животе. В свой день рождения – сорок лет – он пораньше ложится спать и вдруг слышит три первых такта сюиты «Абделазар» Перселла, слышит так явственно, словно кто-то в соседней комнате играет на пианино. В гостиной никого нет, но Джона не возвращается в спальню. Он садится за пианино и играет все те же три такта, опять и опять.

Следующей ночью все повторяется. Джона лежит в постели, слушает ноты, обрывки мелодии, потом садится за пианино, рядом с которым витает легкий аромат табака. Джона играет, что слышал, потом переходит на новую фразу, звучащую как начало «Случая в космосе». Барочная музыка сливается с Боуи и превращается во что-то растерзанное, нестройное, но вполне перспективное.

Нота за нотой он выстраивает архитектуру звука, не нуждающегося в признании и аплодисментах. Чем тщательнее он изучает возможности разных аккордов и их сочетаний, тем больше вспоминает: сонная утренняя улыбка Хлои, комочки засохшей слизи в уголках ее глаз, полоски и вмятины на щеке от подушки.

В конце июля – начале августа он начинает сочинять текст. Записывает в блокноте все, что приходит в голову: поток сознания длиной в двадцать минут, без единого перерыва. Потом перечитывает написанное и красной ручкой подчеркивает отрывки, которые более-менее подходят для песни, и их потом можно будет переработать во что-то приличное. Он играет арпеджио так стремительно, что пальцы путаются, запинаются. Каждый раз, когда он встает из-за пианино, его губы искусаны чуть ли не в кровь. Но на следующий день он возвращается к пианино и колотит по клавишам до тех пор, пока не случается долгожданный прорыв – его тело наконец вспоминает, как расслабляться в игре. Он растворяется в волнах звука.

В ранние предрассветные часы его память невразумительна и туманна. Образ Хлои меняется, как лист бумаги, сложенный то в коробочку с секретом, то в птицу, то в кимоно. На секунду прерывая игру, он вспоминает ее гибкую спину… ее запах, тонкий и нежный, как роса на траве или сок дыни, едва уловимый, может, и вовсе воображаемый.

– Какой у тебя любимый запах? – спросила она однажды.

– Слезы. Соль. Кожа.

Джона смотрит на ковер, где она занималась йогой. В этом не было ничего показного – ее тело само требовало упражнений. Она всегда думала телом, даже когда рисовала; да, она рисовала, он играл на пианино, и теперь он понимает, как хорошо их тела и привычки подходили друг другу. Сейчас ее вера в него отзывается болью. Они могли бы стать замечательной парой, если бы он разглядел ее по-настоящему. Но он не сумел оценить по достоинству ее творчество, ее страсть к приключениям, ее ложь во спасение. Мысль бьет наотмашь, как хлыст.