Тысяча душ

– Это еще не так хорошо, неловко с переговорами. А лучше я прочту его известную «to be or not to be», – проговорил он скороговоркой и тотчас же ушел за дверь, откуда появившись совершенно грустный и печальный, начал:

«– Быть или не быть – вот в чем вопрос. Что доблестнее для души: сносить удары оскорбительной судьбы, или вооружиться против моря зол и победить его, исчерпав разом! Умереть… уснуть!..» Нет, это не выходит, холодно: это не задушевно – не правда ли? – отнесся он к немцу.

– Это холодно; да! – подтвердил тот.

– Холодно, – согласился и сам актер. – Позвольте, я лучше прочту другое, где больше одушевления, – присовокупил он опять скороговоркой и снова начал: «– Для чего ты не растаешь, ты не распадешься прахом, о, для чего ты крепко, тело человека! И если бы всесильный нам не запретил самоубийство, боже мой, великий боже! Как гнусны, бесполезны, как ничтожны деяния человека на земле! Жизнь! Что ты? Сад заглохший под дикими бесплодными травами. Едва лишь шесть недель прошло, как нет его, его, властителя, героя, полубога пред этим повелителем ничтожным, пред этим мужем матери моей. Его, любившего ее любовью столь пламенной. Небо и земля! Могу ль забыть? Она, столь страстная супруга, один лишь месяц, я не смею мыслить… О женщины! Ничтожество вам имя… Башмаков еще не износила, в которых шла за гробом мужа, как бедная вдова, в слезах, и вот она – она! О боже! Зверь без разума, без чувства грустил бы доле. Она супруга дяди, который так походит на отца, великого Гамлета, как я на Геркулеса!» – произнес трагик с одушевлением. – Хорошо это, скажите мне, пожалуйста? Вполне ли я выполнил, или еще мне надо поработать? – пристал уже он к Калиновичу.

– Хорошо, – отвечал тот и думал про себя: «Что ж это такое, наконец?»

– В самом деле хорошо? – спрашивал юноша с блистающими от удовольствия глазами. – Впрочем, у меня другое место выходило еще лучше. Позвольте уж! – прибавил он и, приняв опять драматическую позу, зачитал: «– Комедиант! Наемщик жалкий, и в дурных стихах мне выражая страсти, плачет, бледнеет, дрожит, трепещет! Отчего и что причиной? Выдумка пустая! Какая-то Гекуба. Что ж ему Гекуба? Зачем он делит слезы, чувства с нею? Что если б страсти он имел причину, какую я имею, он залил бы слезами весь театр, и воплем растерзал бы слух, и преступленьем ужаснул, и в жилах у зрителей он заморозил кровь».

Последние слова были так громко произнесены, что проходившая мимо квартирная хозяйка испугалась и, приотворив двери, спросила:

– Батюшки! Что такое у вас?

– Ничего, – отвечал Калинович и, не могший уже более удержаться, покатился со смеху.

Юноша сконфузился.

– У меня как-то не выходит… сам чувствую… Не правда ли? – спросил он.

– Нет, что ж? Ничего! – отвечал Калинович.

– А который час? – отнесся он, зевая, к немцу.

– Девять часов, и мне позвольте уж уйти: я желаю еще быть в одном месте, – отвечал тот, вставая.

– Сделайте одолжение, – проговорил Калинович и зевнул в другой раз нарочно.

Студент понял, что ему тоже пора убираться.

– И я не смею вас больше беспокоить, – проговорил он, берясь за фуражку, – но прошу позволить мне когда нибудь, когда буду в лучшем ударе, прийти еще к вам и почитать.

– С большим удовольствием, – отвечал сухо Калинович и, когда гости ушли, остался в решительном ожесточении.

– Это ужасно! – воскликнул он. – Из целого Петербурга мне выпали на долю только эти два дуралея, с которыми, если еще пробыть месяц, так и сам поглупеешь, как бревно. Нет! – повторил он и, тотчас позвав к себе лакея, строжайшим образом приказал ему студента совсем не пускать, а немца решился больше не требовать. Тот, с своей стороны, очень остался этим доволен и вовсе уж не являлся.

VI

Около недели герой мой оставался совершенно один и большую часть времени думал о Настеньке. Уединенные воспоминания воскресили перед ним картину любви со всеми мелкими, блаженными подробностями. Замкнутый и сосредоточенный по натуре своей, он начал нестерпимо желать хоть бы с кем-нибудь задушевно побеседовать, рассказать про свою любовь не из пустого, конечно, хвастовства, а с целью проанализировать себя, свои чувства и передать те нравственные вопросы, которые по преимуществу беспокоили его. Перебирая в голове всех своих знакомых, Калинович невольно остановился на Белавине. «Вот с этим человеком, кажется, можно было бы потолковать и отвести хоть немного душу», – подумал он и, не будучи еще уверен, чтоб тот пришел, решился послать к нему записку, в которой, ссылаясь на болезнь, извинялся, что не был у него лично, и вместе с тем покорнейше просил его сделать истинно христианское дело – посетить его, больного, одинокого и скучающего. В ответ на это письмо в тот же вечер в маленькой прихожей раздался знакомый голос: «Дома барин?» Калинович даже вскочил от радости. Входил действительно Белавин своей несколько развалистой походкой.

– Здравствуйте! – проговорил он, радушно протягивая руку.

– Как я вам благодарен! – произнес Калинович голосом, полным искренней благодарности.