Тысяча и один день Никиты Сергеевича

Потом он выступил с речью, посвященной восстановлению законных прав КНР в ООН. Это было дежурное выступление, но Хрущев «завелся». Трудно сказать почему, но он недолюбливал испанского министра иностранных дел Фернандо Кастиелло. Впрочем, лучше послушать самого Никиту Сергеевича, который рассказал об этом так: «Перед нами сидела — такая уж выпала доля — испанская делегация. Я помню, что глава этой делегации был уже немолодой человек с приличной лысиной, седой, худой, лицо сморщенное, нос вытянутый и лицо вытянутое. Лицо не плоское, а вытянутое вперед… А когда мы уезжали в Нью-Йорк, ко мне подошла Долорес Ибаррури,[1] или, может быть, мы встретились на приеме — сейчас не помню. Она обратилась ко мне с просьбой: „Хорошо было бы, если бы вы выбрали какой-то момент и в реплике или в речи заклеймили позором франкистский режим в Испании“».

В общем, «мерзкий облик» испанского представителя и просьба испанских друзей соединились в голове Хрущева воедино, и он неожиданно для самого себя взорвался — оторвался от текста речи о восстановлении прав КНР в ООН и обрушился на генерала Франко. Он размахивал кулаками и бессвязно кричал, что в Испании воцарилась кровавая диктатура, что там рубят головы лучшим сынам испанского народа.

Председатель Боланд прервал его и призвал воздержаться от личных нападок на главу государства. Но это только раззадорило Хрущева. И он продолжал ругать на чем свет стоит Франко и его фашистский режим.

После этого, естественно, выступил испанский министр иностранных дел, который в сдержанных тонах ответил Хрущеву. Но советский премьер продолжал неистовствовать. То ли это действительно был неконтролируемый гнев, то ли актер, всегда сидевший в нем, переиграл, только он вскочил с места и начал выкрикивать ругательства в адрес испанского министра. Потом сел и начал азартно колотить по столу кулаком. Все члены советской делегации также стучали по столу. Их поддержали и некоторые делегации соцстран. Как на грех, с руки Хрущева соскочили часы. Он начал искать их под столом, живот мешал ему, он чертыхался, и тут рука его наткнулась на ботинок. Он был без шнурков, на растяжках, сшитый в родном совминовском ателье, и надевался на ногу, как галоша. Хрущев быстро скинул его, схватил и азартно начал стучать по столу.

Зал на мгновение оцепенел. Такого еще не случалось в ООН и вряд ли когда-нибудь еще случится. Громыко сидел рядом с окаменевшим лицом, с поджатыми по-старушечьи губами и методично стучал ребром ладони. Его оцепеневший взгляд был направлен куда-то вперед, вверх. Он старался сделать вид, что не замечает ботинка.

Зал наконец очнулся и разразился гулом возмущения. Испанский министр в это время закончил речь и направлялся к своему месту. Хрущев вскочил и, угрожающе размахивая кулаками, стремительно бросился к маленькому и щуплому Кастиелло. Испанец остановился, поднял кулачки и встал в позу боксера. Сцена была уморительная. Но зал не смеялся, глядя, как ооновская служба безопасности бросилась их разнимать.

В сообщении ТАСС об этом эпизоде, естественно, не было сказано и полслова. В советской печати сцена с башмаком сначала сконфуженно замалчивалась, а потом преподносилась как мастерский ход дипломатии нового типа — вот-де как нужно проводить в жизнь «классовый подход» и выражать презрение к «марионеткам американского империализма»…

Ну а на Западе открыто издевались над «башмачной дипломатией» Хрущева. Она лучше любого гневного разоблачения действовала против ее автора.

В Политическом комитете, когда Зорин стал уж слишком напирать на необходимость быстрейшего осуществления всеобщего разоружения, английский делегат Ормсби-Гор сказал:

— А почему бы нам не испробовать более радикальный путь: запретить все оружие, размер которого превышает башмак советского премьера.

Эта ирония, хотя и убийственная, едва ли могла остудить атмосферу горячей сессии. Раздраженный Эйзенхауэр сказал по телефону Гертеру, что собирается назвать Хрущева «убийцей Венгрии». По его мнению, советский премьер «пытается сеять хаос и смятение в мире, чтобы выяснить, какие страны поддаются его натиску, и собирается ловить рыбку в мутной воде». Вконец раздосадованный он заявил:

— Если бы я был диктатором, то прямо сейчас, пока Хрущев еще в Нью-Йорке, совершил нападение на Россию.

Но это были только сетования уже бессильного человека. В оставшиеся несколько месяцев перед выборами он был, как говорят американцы, «хромой уткой». К тому же провал парижского саммита и неуклюжая история с У-2 основательно подорвали его авторитет. Ему нечего было противопоставить хрущевским буре и натиску. Он не знал, как ответить Хрущеву. Не мог определиться, что предпринять в отношении Кастро. Его политика в Конго вконец запуталась. А тут еще президентская кампания у себя дома. Эйзенхауэр не испытывал никакого предвыборного энтузиазма, все политики от собственной республиканской партии не казались ему сколько-нибудь подходящими кандидатами. Он все время чего-то ждал, постепенно теряя контроль над ситуацией в стране и в мире.