Тысяча и один призрак

— А! — воскликнул доктор. — Вот мадам Грегориска уже готова превратить вашего купца-швейцарца из Базеля в польского или венгерского вампира. Разве вы во время своего пребывания в Карпатах, — продолжал, смеясь, доктор, — не встречались там случайно с вампирами?

— Слушайте, — произнесла бледная дама со странной торжественностью, — раз здесь уже все рассказывали свои истории, то и я расскажу одну. И вы, доктор, уже не сможете сказать, что это вымысел, ибо это моя история. Вы узнаете, почему я так бледна.

В эту минуту лунный луч пробился через оконные занавеси и осветил кушетку, на которой она полулежала. Луч озарил ее синеватым светом, и она казалась черной мраморной статуей надгробия. Никто не откликнулся на ее предложение, но молчание, царившее в гостиной, показывало, что все с волнением ждут ее рассказа.

XII Карпатские горы

— Я полька, родилась в Сандомире, в стране, в которой легенды становятся предметом веры, в которой верят в семейные предания столько же, а может быть, даже и больше, чем в Евангелие. Здесь нет замка, в котором не было бы своего привидения, нет хижины, в которой не было бы своего домашнего духа. Богатые и бедные, в замке и в хижине верят в дружественные силы и во враждебную стихию. Иногда эти две стихии вступают между собой в противоречие, и между ними открывается борьба. Тогда в коридорах начинается такой таинственный шум, в старых башнях — такой жуткий вой, стены так сотрясаются, что все бегут и из хижины, и из замка; и крестьяне, и дворяне бегут в церковь к святому кресту и святым мощам — единственному спасению и защите от злых духов. Но и там присутствуют две стихии, еще более страшные, еще более жестокие и непримиримые, — это тирания и свобода.

В 1825 году между Россией и Польшей разгорелась именно такая борьба, во время которой кровь народа истощается, как часто истощается вся кровь семьи. Мой отец и два моих брата восстали против нового царя и присоединились к восставшим под знаменем польской независимости. Однажды я узнала, что мой младший брат убит; на другой день мне сообщили, что мой старший брат смертельно ранен; наконец, после целого дня пальбы из пушек, к которой я с ужасом прислушивалась и которая раздавалась все ближе и ближе, явился мой отец с сотней всадников — это было все, что осталось от тех трех тысяч человек, которыми он командовал. Он заперся в нашем замке с намерением погибнуть под его развалинами. Отец мой не боялся за себя, но дрожал за меня. И в самом деле, отцу, в конце концов, грозила только смерть, так как он не дался бы живым в руки врагов, меня же ожидали рабство, бесчестье, позор. Из сотни оставшихся соратников отец выбрал десятерых, призвал управляющего, отдал ему все наше золото и драгоценности и, вспомнив, что во время второго раздела Польши моя мать, будучи почти еще ребенком, нашла убежище в неприступном монастыре Сагастру, в Карпатских горах, приказал ему сопроводить меня в этот монастырь, не сомневаясь в том, что если монастырь проявил гостеприимство матери, то не откажет в нем и дочери.

Хотя отец меня сильно любил, но прощание наше не было продолжительным: русские должны были, по всей вероятности, появиться возле замка уже на следующий день, и нельзя было терять времени. Я поспешно надела амазонку, в которую обыкновенно облачалась, когда сопровождала братьев на охоту. Для меня оседлали самую надежную лошадь, отец опустил в седельные кобуры свои собственные пистолеты лучших тульских мастеров, обнял меня и приказал двигаться в путь. За ночь и следующей день мы сделали двадцать миль, следуя по берегу одной из тех рек без названия, которые впадают в Вислу. Преодолев этот первый двойной переход, мы были уже вне досягаемости для русских. При первых лучах солнца мы на второй день увидели сверкающие снежные вершины Карпат. К концу этого дня мы добрались до их подошвы. Наконец, на третий день утром мы вступили в одно из их ущелий.

Наши Карпаты совершенно не похожи на ваши облагороженные горы Запада. Тут перед нами встает в своем величии все то, что природа имеет своеобразного и грандиозного. Их грозные вершины теряются в облаках, покрытые белыми снегами, их громадные сосновые леса отражаются в гладкой зеркальной поверхности озер, похожих на моря, воду этих озер никогда не рассекала лодка, их хрустальную голубизну никогда не мутила сеть рыбака, глубины их так бездонны, как лазурь неба. Редко-редко раздается там голос человека, слышится молдавская песнь, которой вторят крики диких животных; песня и крики будят одинокое эхо, крайне удивленное тем, что какой-то звук выдал его существование.