Тысяча и один призрак

На болоте Ставиля
                безмолвье царит,
Там злого разбойника
                тело лежит.
Скрывая от кроткой Марии,
Он грабил, он жег, разрушал,
Он честных сынов Иллирии
В пустынных горах убивал.
Его сердце пронзил
                злой свинец ураганом
И острым изранена
                грудь ятаганом.
Три дня протекло. Над землей
Три раза уж солнце всходило.
И труп под печальной сосной
Три раза его осветило.
И, о чудо! Четвертая ночь
                лишь прошла —
Из ран вдруг горячая
                кровь потекла.
Уж очи его голубые
Не взглянут в радостный мир,
Но ожили мысли в нем злые…
Бежим! Тот разбойник — вампир!
Горе тем, кто к болоту
                Ставиля попал.
От трупа бежит
                даже жадный шакал,
И коршун зловещий летит
К горе с обнаженной вершиной.
И вечно безмолвье царит
Над мрачной и дикой трясиной.

Вдруг раздался ружейный выстрел. Просвистела пуля. Песня оборвалась, и проводник, убитый наповал, скатился в пропасть, лошадь же его остановилась, вздрагивая и вытягивая свою голову к пропасти, в которой исчез ее хозяин. В то же время раздался громкий крик, и со склона слетели тридцать разбойников, которые тотчас окружили нас. Все схватились за оружие. Сопровождавшие меня старые солдаты, хотя и были застигнуты врасплох, но, привыкшие к сражениям, не испугались и ответили залпом. Я тоже схватила пистолет и, понимая невыгодность нашей позиции, закричала: «Вперед!» и пришпорила лошадь, которая понеслась по направлению к равнине. Но мы имели дело с горцами, перепрыгивавшими со скалы на скалу, как настоящие демоны, они стреляли, перемещаясь при этом и сохраняя свое преимущественное положение.

К тому же они предвидели наш маневр. Там, где дорога становилась шире, на выступе горы нас поджидал молодой разбойник во главе десятка всадников. Заметив нас, они пустили лошадей галопом и встретили нас с фронта, те же, которые нас преследовали, бросились с горного склона, перерезали нам путь к отступлению и окружили со всех сторон. Положение было опасное. Однако, привыкшая с детства к сценам сражений, я следила за происходящим и не упускала из виду ни одной подробности. Все эти люди, одетые в овечьи шкуры, носили громадные круглые шляпы, украшенные живыми цветами, какие носят венгры. У всех были длинные турецкие ружья, которыми они после каждого выстрела размахивали и испускали при этом дикие крики, у каждого за поясом были кривая сабля и пара пистолетов.

Их предводитель был юноша, едва достигший лет двадцати двух, бледный, с миндалевидными черными глазами, длинными вьющимися волосами, ниспадавшими на плечи. На нем был молдавский костюм, отделанный мехом и затянутый на талии шарфом с золотыми и яркими разноцветными полосами. В его руке сверкала кривая сабля, а за поясом блестели четыре пистолета. Во время схватки он издавал хриплые и невнятные звуки, не похожие на какой-либо из человеческих языков, однако посредством их он давал приказы, так как люди повиновались его крикам: они бросались ничком на землю, чтобы избежать выстрелов наших солдат, поднимались, чтобы стрелять в свою очередь, они убивали тех, кто еще стоял, добивали раненых и превратили схватку в бойню.

Две трети моих защитников пали на моих глазах один за другим. Четверо еще держались, они обступили меня и не просили пощады, так как знали, что не получат ее, и думали только об одном — чтобы продать свою жизнь как можно дороже. Тогда молодой предводитель издал крик более выразительный, чем прежние, и направил свою саблю на нас. Вероятно, он приказал дать залп по оставшимся в живых и расстрелять всех вместе, потому что длинные молдавские ружья сразу были наведены на нас. Я поняла, что настал наш последний час. Я возвела глаза к небу, сложила руки в последней мольбе и приготовилась к смерти. В эту минуту я увидела юношу, который не спустился, а скорее бросился с горы, перепрыгивая со скалы на скалу; он остановился на высоком камне, который господствовал над всей этой сценой, и стоял на нем, как статуя на пьедестале. Главарь протянул руку к полю битвы и произнес одно лишь слово:

— Довольно.