Тысяча миль в поисках души

Когда я подходил к этому дому, мне вспомнилось, как бывалый старшина учил нас, еще не обстрелянных солдат. С силой бей по двери фашистского бункера ногой, наставлял нас старшина, и в распахнувшийся проем — ручную гранату. После взрыва — снова к двери. Веером из автомата. Длинной очередью от стены до стены. После этого, кто в живых останется, поднимут руки и будут гуськом выходить из бункера…

Домик и в самом деле чем-то напоминает бункер: приземистый, с плоской крышей, единственное окно глухо прикрыто жалюзи. В косяке стальной двери — светящийся электронный зрачок. Я поискал глазами кнопку звонка и не нашел. В голове снова мелькнуло: ногой по двери и резким махом гранату… Но ведь сейчас не январь сорок второго и я не под Мценском, а в штате Вирджиния, в городе Арлингтоне, у дома №2507, на улице Норт Франклин Роад.

Таким образом, тактическая инициатива оставалась за ними: захотят — откроют дверь, захотят — не откроют.

Они ведь здесь дома, а я чужой, война давно закончилась, и через плечо у меня не автомат, а портативный репортерский магнитофон.

Дверь открывается неожиданно. На пороге вырастает нацист. На рукаве — свастика. На ремне — пистолет. Значок со свастикой еще над нагрудным карманом. Высокий. Голубоглазый. Белокурый…

Какое-то время мы молча смотрим друг на друга. Где я видел его? В Орловской области? Под Моздоком? Или в Донбассе? Фу ты, наваждение! Конечно, я видел не его, он еще слишком молод. Я видел подобных ему.

Он обшаривает меня взглядом своих холодных глаз, поправляет кобуру пистолета на ремне и спрашивает:

— Чем могу быть полезным, сэр?

— Корреспондент «Правды» хотел бы поговорить с кем-нибудь из руководителей партии, — отвечаю я.

В глазах его я улавливаю растерянность. Он нерешительно пропускает меня в комнату. На стене огромный портрет Гитлера. По бокам — портреты поменьше: Джорджа Рокуэлла, бывшего местного «фюрера», убитого года два назад одним из своих же штурмовиков, и нынешнего «фюрера» Мэтта Келя. На другой стене — юбилейный отрывной календарь с портретом Гитлера. Под портретом подпись: «80-летие фюрера. 50-летие нашего движения. 10-летие национал-социалистской белой партии США».

На диване корчится какой-то парень в разорванной рубахе с пятнами крови. На лбу кровавая рана, глаз заплыл, нос распух. Двое эсэсовцев прикладывают к ране салфетки и кубики льда. Парень подвывает от боли.

— Так вы из «Правды»? — переспрашивает меня белокурый.

Он снимает трубку телефона, нажимает кнопку и, отвернувшись, вполголоса кому-то докладывает.

Появляется еще один, в штатском. Лет тридцати пяти. В роговых очках. Стрижен под ежик — излюбленный фасон американских военных. Представляется:

— Директор отдела информации и пропаганды доктор Уильям Пирс.

И снова молчаливый поединок. Наши взгляды перекрещиваются, как шпаги. За стеклами его очков я читаю: «Вместо интервью я бы с удовольствием поставил тебя к стенке».

«Ты боишься меня, — отвечаю я ему взглядом. — В конце концов мне наплевать на то, будешь ты со мной разговаривать или не будешь. Я не парламентарий с белым флагом. Но, откровенно говоря, я хотел бы получить интервью, чтобы рассказать об американских фашистах в «Правде».

— Есть политические деятели, которые пытаются уверить человечество, что фашизма будто бы больше нет, что фашизм мертв. К сожалению, находятся люди, которые наивно верят этому.

Последние две фразы я говорю вслух. И, кажется, я попадаю в точку. Доктор Геббельс (опять наваждение!) — не Геббельс, конечно, а доктор Пирс возмущен: это мы-то мертвы!

— Но о вас так редко пишут в американских газетах, — сыплю я соль на рану Пирса.

Он приглашает меня в свой кабинет. Он полон решимости убедить меня в том, что фашизм жив.

Маленькая комната. Окно закрыто тяжелыми зелеными занавесями. Стеллажи с книгами. В глазах рябит от свастик на корешках и обложках. На стене портрет генерала в ушанке и меховой шубе.

— Командир дивизии СС «Адольф Гитлер» генерал Дитрих, — поясняет Пирс. — Снимок сделан на Восточном фронте.

— В России?

— В России.

— Почему именно портрет Дитриха вы избрали для своего кабинета?

— О, у него нам, молодым, есть чему поучиться.

— Чему поучиться? Ведь в России его здорово побили.

Доктор Пирс делает вид, что не расслышал. Он усаживается за стол и начинает лекцию. У него явно профессорские интонации. И не случайно: еще несколько лет назад он читал лекции по физике студентам Орегонского университета.

Я прошу разрешения включить мой магнитофон.

— Пожалуйста, — неожиданно по-русски, хотя и с акцентом, говорит Пирс. И, заметив мое удивление, добавляет: — Простите, но я еще плохо говорю на русском языке.

Мне кажется, что теперь я окончательно понял, почему в его кабинете висит портрет Дитриха, сделанный на русском фронте.

— Мы прямые наследники Гитлера, — говорит Пирс, — хотя у нас есть свои, чисто американские, национальные цели. В фундаменте нашей философии и практики философия и практика Адольфа Гитлера.

Все это мне известно, но я терпеливо слушаю. И терпение мое вознаграждается.