Тысяча миль в поисках души

— Это моя страна, это наша страна, — горячо говорит он, — потому что мой дед, мой отец и я строили в этой стране мосты и дороги, города и автомобили. Мой дед был рабом. Мой отец — полурабом. А я свободный человек. Свободный ночевать под мостами, которые я построил, свободный бродить в поисках работы по дорогам, которые я проложил, свободный плакать от отчаяния на улицах городов, которые я возвел. О, да! Мне одному из первых была предоставлена честь погибнуть во Вьетнаме. Но за что? Во имя чего? Во имя «свободы», в которую заковали меня и в которую хотели бы заковать вьетнамцев!

В другом месте негритянский юноша спорит с туристом, на груди которого висит кинокамера. Они стоят по разные стороны изгороди. Я слышу лишь конец спора:

— Нам нечего делить, — говорит турист, — мы граждане одной страны, мы братья.

— Конечно, брат, мы граждане одной страны, — насмешливо отвечает юноша. — Только ты, брат, сейчас поедешь к себе в загородный дом, в район для белых, а я, брат, останусь вот в этом городе бедных. Осенью твои дети, брат, пойдут в Йельский университет, а я — на хлопковые поля сенатора Истлэнда.

Обиженный турист отходит от изгороди.

— Они становятся невыносимыми, — говорит он своей подруге, прицелившейся фотоаппаратом в Джимми, который, забыв обо всем на свете, бросает и ловит воображаемый мяч, как настоящий бейсбольный игрок.

Накрапывает дождь. Здание конгресса вдали растаяло в тумане. Как раз в это время там идет допрос вашингтонского полицейского начальника Патрика Мэрфи. Конгрессмены хотят знать: не была ли столичная полиция «либеральна» по отношению к неграм. Мэрфи отрицает это. Он бормочет что-то относительно функций полиции…

— Вы должны усвоить единственную функцию, — гаркает на него один из государственных мужей, — хватать этих мерзавцев за шиворот, а если они сопротивляются — стрелять их!

Вынырнув из тумана, реактивный самолет с гулом проносится над фанерными шалашами, едва не задевая кроны деревьев. Старик индеец следит за ним слезящимися глазами. Монашки в черных пелеринках куда-то ведут девушку, вздрагивающую от кашля. Негритянка баюкает плачущую дочку. Джимми все кидает и ловит воображаемый мяч.

— Ты знаешь, кто это? — спрашиваю я его, показывая на памятник Линкольну.

Джимми отрицательно качает головой.

— Это президент, который защищал негров, — говорю я.

Джимми перестает кидать мяч и вопросительно смотрит на меня. Я вижу, что он мне не верит.

30 мая 1968 г.

Над Вашингтоном разверзлись хляби небесные. Дожди не прекращаются вторую неделю. Телевизионщики, дежурящие у здания конгресса в ожидании демонстрации бедняков, завернули свои камеры в целлофановые простыни. Полицейские, похожие в черных плащах и капюшонах на монахов, жмутся к стенам Капитолия. В руках у них включенные радиоаппараты двусторонней связи, так называемые «уоки-токи» («ходи-говори»). В аппаратах бьются и хрипят, трещат атмосферные разряды: где-то недалеко от Вашингтона бушует гроза.

Деревья скрывают от глаз лагерь бедняков, который расположен внизу, в пяти минутах езды от Капитолийского холма. В лагере — потоп. Очередная атака дождя длилась 47 часов подряд. Вода залила многие фанерные шалаши. Ночью рухнул брезентовый куполообразный тент, служивший крышей столовой. Утром грязь и лужи — целые маленькие озера — доходили до колен.

Холодно днем, но еще холоднее по ночам, когда ветер свистит в щелях фанерных шалашей. Плачут дети. Но это так привычно для обитателей городка! Плачут дети, которые хотят есть. Они ничего не просят, они не привыкли просить, они просто плачут в полусне, так же, как они плакали дома где-нибудь на Миссисипи или в Алабаме.

Руководство лагеря решило эвакуировать дрожащих от холода детей, женщин и стариков. Опасаются вспышки эпидемии гриппа и легочных заболеваний. Но куда «эвакуировать»? На сочувствие властей рассчитывать не приходится. Пришлось искать убежища в подвалах церквей. Дрогнули сердца у некоторых вашингтонских домохозяек — приютили у себя около полусотни женщин с детьми.

Но фанерный город продолжает жить. Пошатнулись от воды и дождей хрупкие шалаши, но не пошатнулась мораль их обитателей. Это отмечают здешние репортеры, которые, как гончие, охотятся за каким-нибудь уголовным событием в лагере. К их разочарованию, таких событий нет. Бедняки учредили в своем городе строгую дисциплину. Никто не видел ни одного из участников похода пьяным. В городской полиции не зарегистрировано ни одной жалобы на поведение жителей «Города воскрешения». Тем не менее власти добиваются закрытия его.

Здесь все как и должно быть в городе: улицы имеют свои названия, дома — свои номера, учреждена внешняя и внутренняя охрана, санитарная служба. Но это не обычный город. Здесь никто не родился, но уже зарегистрирована первая смерть. Упал стоявший в очереди в столовую истощенный юноша из Филадельфии и умер, не приходя в сознание.