Тысяча осеней Якоба де Зута

— Дикий кабан, — бормочет Кенка. — По звукам, жирный и старый.

Они слышат далекий, глухой звон колокола, который, должно быть, доносится от храма на горе Ширануи.

Неправдоподобный, как театральный задник, Голый Пик прорисован в небе, по которому плывут тяжелые, серовато — черные облака.

— Дождь помог бы, — замечает Кенка, — хотя мог бы подождать, пока закончим. Смыл бы следы, наполнил реку, кони не смогли бы так быстро бежать по дорогам, и…

— Голоса? — Поднятая рука Мугучи требует тишины. — Слышите? Трое…

Узаемон ничего не слышит еще минуту — другую, а потом с тропы до него доносится сердитый голос, совсем близко: «До того, как мы поженились, она говорила: «Не — е-ет, после свадьбы я твоя, но только тогда», — а как только сыграли свадьбу, затянула другую песню: «Не — е- ет, я не в настроении, так что лапы прочь». Я всего-то задал ей трепку, чтобы научить уму — разуму, как поступил бы любой муж, и с тех пор демон, обитавший в жене кузнеца, запрыгнул в мою, и она на меня даже не смотрит. Даже развестись не могу с этой змеей, потому что ее дядя заберет назад лодку, и где я тогда буду?»

— На берегу, — отвечает его спутник, проходя внизу. — Больше негде.

Трое сменщиков подходят к воротам. «Открывай, Бунтаро, — зовет один. — Это мы».

— «Мы», значит? — отвечает приглушенный голос. — И кто ж эти «мы» будут?

— Ичиро, Убэи и Тосуи, — отвечает один, — а Ичиро все стонет о своей жене.

— У нас найдется место для первых троих, а ту, последнюю, оставьте на тропе.

Десять минут спустя появляются три сменившихся стражника. «Давай, Бунтаро, — слышится голос одного, когда они оказываются в пределах слышимости. — Выкладывай пикантные подробности».

— Они останутся между мной, женой Ичиро и его никогда не лгущим матрасом.

— Да из тебя, я вижу, слова не выжмешь… — голоса затихают.

Узаемон, Кенка и Мугучи смотрят на ворота, ждут и слушают.

Минута проходит за минутой, еще одна… еще…

Заката нет, но дневной свет уверенно тает.

«Что-то случилось», — шипит страх в нутре Узаемона.

Мугучи провозглашает: «Готово!» Одна створка ворот открывается. Появляется фигура и машет рукой. Когда Узаемон спускается к тропе, другие мужчины уже находятся на пол пути к воротам. Кенка ожидает Узаемона у ворот и шепчет: «Ни слова». Узаемон поднимается на крыльцо, за ним — длинная комната, построенная на подпорках и сваях над рекой. Там он видит подставки для пик и топоров, перевернутый котелок для еды, тлеющий огонь в очаге и три больших мешка, подвешенных к стропилам. Один мешок качается, другой тоже, содержимое шевелится, выпирает то локоть, то колено. Ближний мешок, однако, висит неподвижно, будто наполненный камнями.

Бара вытирает метательный нож окровавленной тряпкой.

Река, текущая внизу, ругается человеческими словами.

«Не твой меч убил его, — думает Узаемон, — а твое присутствие здесь».

Шузаи ведет Узаемона через дальние ворота.

— Мы сказали, что не хотим причинить им зла. Мы сказали, что никто не пострадает. Мы сказали, что самурай никогда не сдается, а крестьянин и рыбак — обычное дело. Они согласились, чтобы их связали и заткнули им рты, но один захотел нас перехитрить. Там, в углу — дверь, и он бросился туда. Почти добежал, и если бы он удрал, все пошло бы для нас очень плохо. Метательный нож Бары вспорол ему горло, а Цуру не дал телу уплыть в Курозане.

«Так теперь жена Ичиро, — гадает Узаемон, — и любовница, и вдова?»

— Он не мучился, — Шузаи сжимает руку Узаемону. — Умер через несколько секунд.

К ночи возникает ощущение, что в ущелье Мекура еще не ступала нога человека, так здесь темно и тихо. Отряд из двенадцати человек идет колонной по одному. Тропа отдаляется от реки, поднимаясь все выше по крутому склону ущелья. Голые ветви буков и дубов сменяются хвойными деревьями. Шузаи выбрал безлунную ночь, но облака рассеиваются, и звездного света достаточно, чтобы разогнать темноту.

«Он не мучился, — думает Узаемон. — Умер через несколько секунд».

Ноги болят, он целиком сосредотачивается на ходьбе, стараясь больше ни о чем не думать.

«Тихая жизнь учителя, — Узаемон представляет себе будущее, — в тихом городке…»

Он ставит одну усталую ногу впереди другой и старается ни о чем не думать.

Может, убитый, как и я, хотел лишь тихой жизни…

Его прежнее желание принять участие в штурме монастыря растаяло как дым.

Перед мысленным взором возникает Бара, вытирающий метательный нож окровавленной тряпкой, снова и снова, пока, наконец, они не подходят к мосту Тодороки.

Шузаи и Цуру решают, как лучше обрушить его после завершения операции.

Кричит сова с кедра или с пихты… один раз, другой, близко… улетела.