Тысяча осеней Якоба де Зута

— Складу номер шесть потребуется ремонт, большая дыра в Морской стене за Гильдией, полицейскому Косуги, возможно… — с аллеи Морской стены доносится громкий треск, что-то рушится, — нет, уж точно придется провести ночь в другом месте, и я от страха брызнул мочой на бедро. Наш победоносный флаг, как вы видите, не пострадал. Половина ядер перелетела через нас… — доктор смотрит на берег, — … и они вызвали там разрушения. Quid non mortalia pectora cogis, Auri sacra fames [120].

Пороховое облако, окутавшее фрегат, разносится бризом.

Якоб встает и пытается успокоить дыхание.

— Где Уильям Питт?

— Удрал. Один японский макак умнее двух людей разумных.

— Я не знал, что вы — ветеран боев, доктор.

Маринус шумно выдыхает:

— Стрельба артиллерии в упор привела вас в чувство или мы остаемся?

«Я не могу оставить Дэдзиму, — знает Якоб, — и мне страшно умирать».

— Значит, остаемся, — Маринус щелкает языком. — У нас есть короткая передышка, прежде чем британцы продолжат свое представление.

Колокол храма Рюгадзи возвещает о наступлении часа Лошади, как в любой другой день.

Якоб смотрит на Сухопутные ворота. Несколько стражников неуверенно выходят из них.

Отряд бежит от площади Эдо, по Голландскому мосту.

Он вспоминает, как Орито унесли в паланкине.

Он задается вопросом: как она сейчас выживает, и молча молится за нее.

Футляр из кизилового дерева, оставленный Огавой, спрятан у него под камзолом.

«Если я погибну, пусть его найдут, и пусть свиток прочитает кто-нибудь из власть имущих…»

Какие-то китайские торговцы пальцами указывают друг другу на что-то и машут руками.

Суматоха у орудийных портов «Феба» обещает продолжение.

«Если я не начну говорить, — понимает Якоб, — то тресну, как упавшая на пол тарелка».

— Я знаю, во что вы не верите, доктор: так во что вы верите?

— О — о, в методологию Декарта, в сонаты Доменико Скарлатти, в эффективность коры хининового дерева при малярии… Так мало, на самом деле, того, во что действительно стоит верить или не верить. Лучше просто попытаться сосуществовать, а не искать в других…

Облака разливаются на горных склонах, дождь стекает по шляпе Ари Грота.

— Северная Европа — место холодного света и четких линий… — Якоб знает, что несет околесицу, но не может остановиться, — и таково протестантство. Средиземный мир полон солнечного света и непроницаемых теней. Таков католицизм. А здесь этот… — Якоб обводит рукой побережье, — этот… сверхъестественный… Восток… с его колоколами, драконами, миллионами. И эта теория переселения душ, кармы… чистая ересь у нас дома… обретает э… э… — Голландец чихает.

— Будьте здоровы, — Маринус ополаскивает лицо дождевой водой. — Правдоподобна?

Якоб вновь чихает.

— Я говорю чушь.

— Когда говоришь чушь, сказанное иной раз обретает глубокий смысл.

На склоне теснящихся крыш над одним из домов поднимается дым.

Якоб пытается найти «Дом Глициний», но Нагасаки — это лабиринт.

— Те, кто верят в карму, доктор… они верят, что непреднамеренные грехи возвращаются к человеку, чтобы мучить его, не в следующей жизни, а в этой же, продолжающейся.

— Какое бы вы ни совершили преступление, Домбуржец, — Маринус достает для них по яблоку, — я сомневаюсь, чтобы оно было столь ужасным, что в настоящее время мы получаем за него честно отмеренное и справедливое наказание.

Он кусает яблоко…

На этот раз артиллерийский залп сшибает на пол их обоих.

Якоб лежит, свернувшись клубком, словно мальчик, закутавшийся в одеяло, в комнате, полной привидений.

Куски черепицы сыплются на землю. «Я потерял яблоко», — думает он.

— Клянусь Христом, Магометом и Фу Си [121], — говорит Маринус, — нас едва не убило.

«Я выжил во второй раз, — думает Якоб, — но все плохое приходит трижды».

Голландцы помогают друг другу подняться, словно два инвалида.

Створки Сухопутных ворот как ветром сдуло. Ровные шеренги солдат на площади Эдо уже не такие ровные. Два ядра прошили их строй в разных местах. «Как каменные шарики, — вспоминаются Якобу детские игры, — деревянных солдатиков».

Пять, или шесть, или семь окровавленных людей лежат на земле, дергаясь и крича.

Хаос, крики, беготня, дома в ярко — красных языках пламени.

«Новые плоды следования твоим принципам, — насмехается внутренний голос, — президент де Зут».

Моряки «Феба» перестали корчить им рожи.

— Посмотрите туда, — доктор указывает на крышу внизу. Ядро вошло с одной стороны, вышло с другой, и полетело дальше, чтобы крушить все, что встретится на пути. Половина ступеней лестницы, ведущей на Флаговую площадь, сбита. У них на глазах часть конька рушится, проваливаясь в верхнюю комнату.

— Бедный Фишер, — добавляет Маринус. — Новые друзья сломали все его игрушки. Послушайте, Домбуржец, вы четко обозначили свою позицию, и не будет никакого позора, если…

Доски трещат, лестница, ведущая на смотровую площадку, разваливается.

— Что ж, — не унывает Маринус, — мы можем прыгнуть в комнату Фишера… наверное…

«Будь я проклят, — Якоб наводит подзорную трубу на Пенгалигона, — если сейчас убегу».

Он видит артиллерийские расчеты на квартердеке.

— Доктор, карронады…

Он видит, как Пенгалигон нацеливает трубу на него.