Тысяча осеней Якоба де Зута

— Нашу одежду вытащили из сундука, где моль ела ее сто пятьдесят лет. Хеммей вырядился в камзол с жемчужными пуговицами, мавританский жилет, шляпу со страусиными перьями и туфли с белыми пряжками, мы с ван Клифом не слишком от него отличались, так что втроем более всего напоминали три лежалых французских пирожных. Нас принесли в паланкинах к самым воротам замка, после чего мы шли три часа по коридорам, по дворам, через ворота и вестибюли, где мы обменивались любезностями с чиновниками, советниками и принцами, пока, наконец, не добрались до тронного зала. И здесь уже никто более не притворяется, будто наш визит — посольский, а не десятинедельное паломничество с тем, чтобы поцеловать им задницу. Сегун, наполовину скрытый ширмой, сидит на троне, установленном на возвышении. Когда глашатай возвещает: «Оранда капитан», Хеммей сгибается, как краб, в сторону сегуна, становится на колени в строго определенном месте, ему даже запрещено смотреть на священную особу, и молча ждет, пока военачальник и покоритель варваров поднимет палец. Мажордом продекламировал текст, неизменный с 1660–х годов, запрещающий нам проповедовать свою колдовскую христианскую веру, а также общаться напрямую с джонками китайцев или жителями острова Рюкю и приказывающий докладывать о любых враждебных планах против Японии, дошедших до наших ушей. Хеммей пятится назад, и ритуал заканчивается. Тем же вечером я записал в своем дневнике, что Хеммей пожаловался на резь в животе, которая перешла в дизентерийную лихорадку — признаюсь, расплывчатый диагноз — по пути домой.

Илатту заканчивает штопку и расстилает постели.

— Плохая смерть. Дождь шел беспрестанно. Место называлось Какегава. «Не здесь, Маринус, не так», — простонал он и умер…

Якоб представляет себе могилу в чужой земле и свое тело, опускаемое в нее.

— …как будто из всех людей лишь я обладал даром магического исцеления.

Они слышат перемену в реве тайфуна.

— Это око, — Маринус смотрит вверх, — прямо над нами…

Глава 12. ПАРАДНЫЙ ЗАЛ В РЕЗИДЕНЦИИ ДИРЕКТОРА НА ДЭДЗИМЕ

Начало одиннадцатого 23 октября 1799 г.

— Мы все заняты сейчас, — Унико Ворстенбос сверлит взглядом переводчика Кобаяши, стоящего по другую сторону стола. — Пожалуйста, опустите подробности и озвучьте только интересующее нас число.

Легкий дождь барабанит по крыше. Якоб погружает перо в чернильницу.

Переводчик Ивасе уже перевел слова мажордома Томине, который прибыл с украшенным цветами мальвы футляром, доставленным утром из Эдо.

Кобаяши, зачитывая перевод послания сегуна на голландский, добрался до середины свитка.

— Число?

— Сколько, — Ворстенбос едва сдерживает нетерпение, — предлагает сегун?

— Девять тысяч шестьсот пикулей, — объявляет Кобаяши. — Лучшей меди.

Кончик пера Якоба выводит: «9600 пикулей меди».

— Это предложение, — подтверждает Ивасе Банри, — хорошее и большое увеличение квоты.

Блеет овца. Якоб не может представить себе, о чем размышляет его патрон.

— Мы запросили двадцать тысяч пикулей, — напоминает Ворстенбос, — а нам предложили меньше десяти? Неужели сегун решил оскорбить губернатора ван Оверстратена?

— Тройная квота в один год — это не оскорбление, — Ивасе далеко не глуп.

— У такой щедрости, — решается внести свою лепту и Кобаяши, — нет прецедента! Я честно сражался много недель, чтобы добиться результата!

Быстрый взгляд Ворстенбоса на Якоба означает: «Этого не записывай».

— Медь может прибыть, — добавляет Кобаяши, — через два-три дня, если вы пошлете за ней.

— Склад в Саге, — вступает Ивасе, — замок Хизен, близко. Я поражен Эдо — так много меди! Как указал первый министр в высоком послании, — он находит нужное место в свитке, — большинство складов пусты.

Невозмутимый Ворстенбос берет голландский перевод и читает.

Маятник часов методично постукивает, как лопата могильщика.

Вильгельм Молчаливый на портрете смотрит в будущее, ставшее давним прошлым.

— Почему в этом письме, — Ворстенбос обращается к Кобаяши поверх очков — полукругов, — нет упоминания о неизбежном закрытии Дэдзимы?

— Меня не было в Эдо, — невинно объясняет Кобаяши, — когда писался ответ.

— Интересно, может, ваш перевод письма губернатора ван Оверстратена видоизменился на манер пресловутых павлиньих перьев?

Кобаяши смотрит на Ивасе, словно спрашивает: «Можете вы объяснить мне эту фразу?»

— Перевод, — объясняет Ивасе, — скреплен печатями всех четырех старших переводчиков.

— У Али — Бабы, — бормочет Лейси, — было сорок разбойников: они что, сделали его честным?

— Наш вопрос, джентльмены, таков, — Ворстенбос встает. — Могут ли девять тысяч шестьсот пикулей отодвинуть на двенадцать месяцев эвакуацию Дэдзимы?

Ивасе переводит мажордому Томине.

С карниза капает, лают псы, у Якуба под чулками вдруг начинают отчаянно чесаться ноги.

— На «Шенандоа» хватит места, чтобы погрузить всю Дэдзиму, — Лейси выуживает из кармана украшенную драгоценными камнями табакерку. — Мы можем начать в полдень.

Ворстенбос постукивает по барометру.