Тысяча осеней Якоба де Зута

— Для тех, кто… отворачивается, обратного пути нет.

Отане бросает быстрый взгляд на нишу — буцудан:

— Спрячьте там.

Аколит Джирицу смотрит сквозь ладонь на огонь.

— Попав в снегопад, я подумал, Отане из Курозане приютит меня…

— И эта старушка рада… — крысы шуршат под стропилами, — …рада, что вы так подумали.

— …на одну ночь. Но если я останусь на две ночи, Кинтен убьет нас обоих.

Он произносит это бесстрастно, как что-то обыденное.

«Огонь пожирает дерево, — думает Отане, — а время пожирает нас».

— Отец называл меня «мальчик», — говорит он. — Кожевник звал меня «псом». Учитель Генму назвал своего нового аколита Джирицу. Как меня зовут сейчас?

— Вы не помните, — спрашивает она, — как вас называла мать?

— На скотобойне мне все время снилась… женщина, похожая на мать, которая называла меня Мохи.

— Это была точно она. — Отане смешивает чай с порошками. — Пейте.

— Когда владыка Энма спросит мое имя, — беглец берет кружку чая, — чтобы записать меня в Книгу ада, так я ему и скажу: «Мохи Отступник».

Отане снятся чешуйчатые крылья, гремящая чернота и далекие стуки. Она просыпается на кровати, сделанной из соломы и перьев, между простынями из пенькового полотна. Щеки и нос щиплет морозом. В проблесках снежно-голубого дневного света она видит Мохи, свернувшегося калачиком у умирающего очага, и вспоминает весь разговор. Она наблюдает за ним некоторое время, не зная, проснулся он или нет. Кот вылезает из-под шали и идет к Отане, которая пытается выделить из ночного разговора бред, видения, ключи к разгадке и правду. «То, от чего он убежал, — понимает она, — угрожает госпоже Аибагаве…»

Все это записано на бумаге, которая хранится в кизиловом футляре. Он держит его в руке.

«…и, возможно, — думает Отане, — этот футляр и есть ответ Марии — самы моим молитвам».

Она могла бы убедить аколита остаться на несколько дней, пока его не перестанут искать.

«Под крышей есть удобный тайник, — думает она, — если кто-нибудь придет…»

Она выдыхает облачко белого пара в холодный воздух. Такие же облачка, только поменьше, выдыхает кот.

«Возблагодарим Бога на небесах, — произносит она беззвучно, — за этот новый день».

Бледные облачка поднимаются и над влажным носом спящего пса.

Но Мохи, завернутый в теплую чужеземную шаль, еще более застывший, чем труп.

Отане осознает, что он не дышит.

Глава 15. ДОМ СЕСТЕР В МОНАСТЫРЕ НА ГОРЕ ШИРАНУИ

Восход двадцать третьего утра десятого месяца

Три бронзовых раската колокола Первого света отражаются от крыш, сбрасывают голубей с насиженных мест, разбегаются эхом по Дому, просачиваются через щель под дверью в келью самой новой сестры, и находят Орито, которая не открывает глаз и молится: «Позволь мне хоть на мгновение дольше побыть где-то еще…» — но запахи влажного татами, жирных свечей и затхлого дыма не оставляют никакой надежды на иллюзорную свободу. Она слышит тап, тап, тап: женщины набивают трубки.

Ночью блохи или вши попировали на ее шее, груди, животе, бокам и спине.

«В Нагасаки, — думает она, — два дня пути отсюда, клены все еще красные…

Цветы манджу, розовые и белые, сайра такая жирная, как раз идет ее лов».

«Два дня пути, — думает она, — которые, возможно, равносильны двадцати годам».

Сестра Кагеро проходит мимо кельи. Ее голос бьет по нервам: «Холодно! Холодно! Холодно!»

Орито открывает глаза и изучает потолок в ее комнате, шириной в пять циновок.

Она гадает, на какой балке повесилась последняя самая новая сестра.

Очаг потушен, дважды отфильтрованный свет обрел новую голубоватую белизну.

«Первый снег, — думает Орито. — Ущелье, ведущее к Курозане, может стать непроходимым».

Ногтем большого пальца Орито делает насечку на деревянной обшивке стены.

«Дом может владеть мной, — думает она, — но не временем».

Она считает насечки: один день, два, три…

…сорок семь, сорок восемь, сорок девять…

Это утро, отсчитывает она, пятидесятое после ее похищения.

«Ты будешь здесь, — надсмехается Жирная Крыса, — и после десяти тысяч насечек».

Глаза крысы — черные жемчужины; и она внезапно исчезает.

«Если это была крыса, — убеждает себя Орито, — она не говорила, потому что крысы не разговаривают».

Она слышит в коридоре тихое пение своей матери, как и почти каждое утро.

Она чувствует запах онегири, рисовых шариков, обсыпанных кунжутными семечками, которые жарит ее служанка Аяме.

— Аяме тоже нет здесь, — говорит Орито. — Мачеха уволила ее.

Эта «дезориентация» — во времени и ощущениях, — она уверена, вызвана медицинскими препаратами учителя Сузаку, которые он дает перед ужином каждой сестре- монахине. Эти добавки учитель называет «Утешением». Она знает, что удовольствие, которое они приносят, губительно и вызывает привязанность к ним, но, если она не станет их пить, ее не будут кормить, а может ли голодающая женщина надеяться на побег из горного храма посреди зимы? Лучше есть.