Тысяча осеней Якоба де Зута

— …и Йоссе был трусом, хотя мне неприятно об этом говорить. От ужаса не мог сдвинуться с места, и мои доводы с трудом и не сразу победили засевший в нем страх. Под покровом ночи мы покинули плантацию «Добрые намерения». Семь дней голыми руками пробивали себе тропу сквозь этот зеленый ад. У нас не было еды, кроме опарышей в наших ранах. Много раз Йоссе молил меня бросить его умирать. Но честь приказывала мне защищать этого слабака — зеландца от прихода смерти. В конце концов, благословение Господу, мы достигли форта Соммельсдик, построенного на месте слияния Коммевейне и Коттики. Мы были скорее мертвы, чем живы. Мой командир позже признался мне, что поставил на мне крест: не сомневался, что я протяну лишь несколько часов. «Никогда нельзя недооценивать пруссаков», — сказал я ему. Губернатор Суринама наградил меня медалью, и через шесть недель я повел двести человек на плантацию. Славная месть пришла к этим паразитам, но я не тот человек, чтобы бахвалиться своими достижениями.

Be и Филандер возвращаются с бутылками рейнского.

— Весьма назидательная история, — говорит Лейси. — Я салютую вашему мужеству, господин Фишер.

— В ту часть, где ели опарышей, — замечает Маринус, — вы немного переложили брюле.

— Неверие доктора, — слова Фишера адресованы руководству, — вызвано теплыми чувствами к дикарям, прискорбно говорить об этом.

— Неверие доктора, — Маринус разглядывает ярлык на бутылке вина, — естественная реакция на хвастливую чушь.

— Ваши обвинения, — возражает Фишер, — не заслуживают даже ответа.

Якоб обнаруживает на руке островки комариных укусов.

— Рабство, возможно, для кого‑то несправедливо, — говорит ван Клиф, — но никто не опровергнет факта, что все империи строились на этом.

— Ну тогда пусть дьявол, — говорит Маринус, вкручивая в пробку штопор, — забирает все эти империи.

— Какая необычная фраза, — качает головой Лейси. — Странно слышать ее из уст колониального служащего!

— Экстраординарная, — соглашается Фишер, — и показательная, если не сказать, якобинская.

— Я не «колониальный служащий». Я врач, ученый и путешественник.

— Вы охотитесь за богатством, — говорит Лейси, — милостью Голландской империи.

— Мои сокровища ботанические. — Хлопает пробка. — Богатства я оставляю вам.

— Как это «просвещенно», экстравагантно и так по-французски! Эта нация, кстати, тоже познала опасности отмены рабства. На Карибах воцарилась анархия. Плантации разграбили, людей развесили по деревьям, а когда Париж вернул негров в цепи, Испаньолу они уже потеряли.

— А в Британской империи, — говорит Якоб, — рады отмене рабства.

Ворстенбос оценивающим взглядом смотрит на своего некогда любимчика.

— Британцы, — предупреждает Лейси, — всегда строят какие‑то козни, как время еще покажет.

— А те граждане ваших северных штатов, — добавляет Маринус, — которые понимают…

— Эти янки — пиявки, жиреющие на собираемых с нас налогах! — капитан Лейси взмахивает ножом.

— В мире животных, — вступает ван Клиф, — побежденных съедают те, кто оказался нужнее Природе. Рабство более милосердно, если сравнивать: низшие народы живут в обмен на их труд.

— Что за польза от съеденного раба? — спрашивает доктор, наливая себе вина.

Напольные часы в Парадном зале отбивают десять раз.

— Хотя я и недоволен произошедшим на складе ящиков, Фишер, — Ворстенбос объявляет принятое решение, — я соглашаюсь с тем, что ваши с Герритсзоном действия — самозащита.

— Я клянусь, — Фишер склоняет голову, — у нас не было другого выхода.

Маринус кривится, глядя на бокал вина.

— Отвратительное послевкусие.

Лейси разглаживает усы.

— А что вы скажете о своем рабе, доктор?

— Илатту такой же раб, как и ваш первый помощник. Я нашел его в Джафне пять лет тому назад, избитого и оставленного умирать бандой португальских китобоев. И пока он выздоравливал, острота ума юноши убедила меня предложить ему место моего ассистента. Я плачу ему деньги из собственного кармана. Он может бросить работу, когда захочет, получив и деньги, и письменные рекомендации. Может ли хоть один человек на «Шенандоа» похвастаться тем же?