Тысяча осколков тебя

В моем измерении несколько дюжин яиц Фаберже выжили с тех десятилетий, когда Романовы дарили их друг другу, как подарки на Пасху. В этом измерении традиция продолжалась больше ста лет. Несколько сотен яиц блестят и сверкают со своих мест на длинных полках. Похоже, что я угодила в шкатулку с драгоценностями, но в тысячу раз более ослепительную, потому что каждое яйцо — это уникальный предмет искусства.

На цыпочках я подхожу к одной из полок и выбираю алебастровое яйцо. Мой внутренний голос говорит «не урони, не урони, нет, нет, нет». Серебряный шарнир посередине открывается, и я поднимаю крышку, чтобы увидеть маленькую балерину с часовым механизмом, крошечную куколку, которая начинает танцевать пока играет мелодия. Она такая красивая, такая нежная, что я задерживаю дыхание.

— Не то, что вы обычно предпочитаете, миледи, — тихо говорит Пол.

Сколько раз он приводил меня сюда, когда мне было грустно или одиноко? Я чувствую, что это далеко не первый день, когда мы оказываемся здесь одни.

— Какое я обычно предпочитаю? — я смотрю вверх на серые глаза Пола, бросая ему вызов.

Не сомневаясь, он указывает на яйцо глубокого яркого цвета красного вина, украшенного завитками тонкой золотой филиграни. Я могла бы смешивать краски часами и не добиться такой красоты, как в этом красном цвете.

Я понимаю, почему Пол сдерживается, конечно, ему не дозволяется к ним притрагиваться.

Поэтому я поднимаю подбородок и говорю:

— Принесите его мне, Марков.

Он сомневается только на мимолетное мгновение, потом берет яйцо своими большими руками. Они такие большие, такие сильные. Я думаю, он может обхватить мою талию ладонями. Я смотрю, как он поднимает крышку, чтобы открыть «сюрприз», еще одно произведение искусства, спрятанное в яйце. Здесь это маленькая серебряная подвеска — портрет моей мамы.

— О, — шепчу я. Конечно, это будет вещь, к которой я всегда возвращаюсь, которую я люблю больше остальных. Пол кладет яйцо в мои ладони. Его пальцы скользят по моим всего долю секунды, но мне кажется, что я чувствую его прикосновение еще долго.

Мы стоим там в течение нескольких долгих мгновений, так близко, глядя на тонкую бесценную вещь в моих руках. Я ощущаю молчание Пола, как его грудь поднимается и опускается с каждым вдохом. Мы одни в комнате, которая тянется на дюжины футов со сводчатым потолком в двадцати футах над нашими головами, и всё же наша близость почти невыносимо интимная. Послеобеденное солнце заглядывает через высокое окно, блестит на его знаках отличия и яйце, которое я держу.

Пол говорит:

— Ваша мать была очень красивой, миледи.

Он судит только по портрету. В этом измерении у него, вероятно, не было возможности узнать маму. Я думаю о том, как сильно она его любит дома, и чувствую боль потери — эта связь должна была существовать, но так не случилось.

— Да, была.

— Так же, как и вы, миледи.

Я не могу взглянуть на него. Я не могу вдохнуть.

Почему он так на меня действует?

Но, если быть честной, то, что я чувствую, началось уже давно, выросло из любопытства во что-то, что я даже не могу назвать.

— Ох, — вздрагиваю, и один из зубцов внутри яйца винного цвета падает в оболочку. Мамин портрет больше не будет висеть на своем месте. — Я его сломала.

— Не волнуйтесь, миледи. Ваш учитель сможет это починить, я уверен. Профессор Кейн прекрасно управляется с инструментами часовщика.

Конечно. Дома время от времени папа возится со старыми часами, снова приводя их в рабочее состояние. Его острый ум ученого отверг теоретические глубины мира и повернулся к практике. Здесь он наверняка тоже работает с механизмами.

Наконец, я поднимаю глаза на Пола, и я сияю таким счастьем, что это удивляет его. Но я не могу с собой ничего поделать.

Я только что нашла еще один выход.

Перевод выполнен для сайта https://vk-booksource.net

Глава 13

— Профессор Кейн, — странно называть его как-то кроме папы.

Но что в этом всем не странно?

Папа заходит в Пасхальную комнату, сопровождаемый Полом, который вызвал его по моему приказу. Увидев бордовое яйцо у меня в руках, папа кивает, предугадывая мою просьбу.

— Это тот крючок, не так ли? Действительно, в скором времени вам нужно отдать его ювелирам Фаберже, чтобы они правильно его поставили, Ваше Императорское Высочество, — он запускает руку в карман и вытаскивает кожаный сверток, содержащий инструменты. — Но я могу поставить его обратно, не беспокойтесь.

— Конечно, вы можете, — я улыбаюсь ему, надеясь умаслить его еще для одной услуги. Потом я понимаю, что это в какой-то степени нелепо. Когда ты Великая Княжна дома Романовых, ты не просишь об одолжении, ты отдаешь приказы.

Но это все еще мой отец, и больше, чем когда-либо, я хочу обращаться с ним уважительно.

— У меня есть для вас еще одно дело, если вы заходите взглянуть на него, — я осторожно ставлю сломанное яйцо на маленький столик, потом засовываю руку в карман. Там, бережно завернутые в кружевной носовой платок, лежат части моей Жар-птицы. — Вот, этот кулон сломан.

Папа взглянул на меня и улыбнулся.

— Я полагаю, вы хотите сделать из меня ювелира, чтобы избежать экзамена по французскому.