Тысячелетие

Это опять был Рокуэлл, и больше он ничего сказать не успел. Мы услышали скрежет металла, приглушенный и далекий, а потом завыла сирена тревоги. Пять секунд ничего, кроме ее воя, слышно не было. Затем вновь прорезался голос Рокуэлла.

"Э-э... Окленд, я... Бог ты мой, мы долбанулись!"

Бортинженер Абаята кричал что-то неразборчивое. В лаборатории мы выясним, что он кричит; мы будем гонять пленку снова и снова, пока не восстановим картину полностью. Но сейчас мы слушали последние слова Верна Рокуэлла, произнесенные спокойным, почти скучающим тоном.

"Окленд, я Юнайтед три-пять... Да, мы с чем-то столкнулись и... И машина не слушается управления. Руль направления не работает... э-э... рули высоты тоже. Мы потеряли почти все левое крыло, машина горит, повторяю, машина горит."

"Мы вышли из облаков,-- добавил Дэвис.-- Ну же, ну, давай вверх, давай!"

И опять Рокуэлл: "Машину заносит влево".

Абаята: "Тысяча пятьсот футов".

Рокуэлл: "Попробую... правый элерон. Ручка управления вихляет".

Дэвис: "Нос задирай, давай нос кверху... Мы падаем, Верн!"

Рокуэлл: "Похоже на то".

Абаята: "Давление на нуле, резервная гидравлика..."

Рокуэлл: "Я пытаюсь... Сейчас попробую... Не выходит. Ладно, я... э-э... Давай попробуем... Ах ты, чтоб тебя!.."

Я ни разу не слыхал, чтобы пилоты кричали во время крушения. У некоторых голоса более взволнованны, чем у Рокуэлла, но в панику никто не впадает. Летчики уверены, что всегда можно сделать что-то еще, и если они забудут это сделать, то сваляют большого дурака. Поэтому они пытаются, и пробуют, и продолжают пытаться до тех пор, пока земля не окажется в дюйме от ветрового стекла. И тогда, как мне думается, они действительно приходят к выводу, что остались в дураках. Они понимают наконец, что времени на дальнейшие попытки не осталось. Они проиграли. Они лопухнулись. Они презирают себя за то, что не справились с проблемой вовремя, и они говорят: "Ах ты, чтоб тебя!.."

Конечно, пилотам страшно. По крайней мере те из них, кому удалось-таки справиться, не раз говорили мне, что ощущали нечто весьма похожее на страх. Но пилот обязан держать машину в воздухе, и он делает свое дело до последней секунды, пока не врежется в землю.

Вы можете определять героизм как угодно, но, по-моему, это он и есть. Держаться до конца, несмотря ни на что. Будь то пилот, сражающийся со своей машиной до самой последней мили, или телефонистки, врачи и санитарки, остающиеся на посту во время бомбежки Лондона, или даже оркестр "Титаника", продолжающий играть, когда корабль идет ко дну.

Люди просто выполняют свои обязанности.

В зале стало тихо. Никто не мог найти подходящих слов. Рокуэлл не сказал ни единой бессмертной фразы, пригодной для цитирования потомкам, но никому не хотелось нарушать тишину.

Это моя обязанность.

--Давайте прослушаем вторую пленку,-- сказал я, и все зашевелились. Я взглянул налево, где сидела стенографистка из "Юнайтед" с блокнотом на коленях. Она была бледна, глаза у нее блестели. Я улыбнулся ей: дескать, все в порядке, я понимаю, но судя по взгляду, которым она меня одарила в ответ, девушка, вероятно, решила, что я над ней насмехаюсь. Такая уж у меня физиономия, не приспособленная для выражения сочувствия. Мне не раз говорили, что я обычно выгляжу то ли слегка раздраженным, то ли чуточку злым.

--Вторая еще в работе,-- сказал Эли.

Он посмотрел многозначительно на Джанса, прикрытого с флангов защитниками. Я вздохнул, потащил за собой стул и оседлал его прямо напротив парнишки. Мне представили его адвоката, но имя вылетело у меня из головы.

Без законников не обходится ни одно расследование. Скоро их будет здесь не меньше, чем червей в недельной давности трупе.

--Я вел 35-й и 880-й туда, куда и собирался,-- безучастно проговорил Джанс. Он не отрывал взгляда от своих ладоней, сцепленных на коленях. Казалось, парень вот-вот хлопнется в обморок. Глаза у него закрывались, веки потихоньку ползли книзу, потом вдруг судорожно распахивались-- и взгляд опять устремлялся к ладоням. Изъяснялся он двумя способами: слишком быстро и слишком медленно. Взрыв словоизвержения внезапно сменялся еле слышным бормотанием, в котором невозможно было разобрать ни слова.

--И как ты вел их, Дон?-- спросил я ободряюще.

--А?

--В каком порядке? Они ведь оба приближались к Окленду, верно? Какой из них ты собирался передать на посадку первым?

--Э-э-э...-- Глаза у Джанса сделались совершенно пустыми.

Чего и следовало ожидать. Адвокат предостерегающе кашлянул. Мы уже прослушали целую лекцию о том, что допрос проводится вопреки его советам, и он уже неоднократно встревал в нашу с Джансом беседу, обвиняя меня в грубом обращении с его клиентом. В грубом обращении! Это дрянцо в костюме-тройке будет указывать мне, черт побери, как обращаться с парнишкой! Можно подумать, я сам не вижу, в каком он состоянии. Больше всего я боялся, как бы он не начал плакать.

--О'кей, советник!-- Я поднял руки кверху.-- Никаких вопросов! Я просто сижу и слушаю.

По-видимому, это была наилучшая тактика. Вопросы лишь сбивали Джанса с толку.

--Так ты говорил, Дон, что...