Тысячелетняя ночь

— И не нашёл я там ни совести, ни закона, — говорил старик. — Когда узнали законники, что получили по завещанию земли также шериф Стаффордский и отец Амвросий, отступились от этого дела. Потому что приор Стаффордский приходится родственником Архиепископу, а шерифа жалует сам король. Так прожил я в Лондоне всё, что имел, и напоследок продал своего коня, чтобы хоть немного денег привезти вам сюда, к тому же проклятый горбун всё равно бы коня отобрал.

Старик вынул из-за пазухи что-то завёрнутое в тряпицу:

— Спрячь, Уильфрида. Это всё, на что мы можем надеяться. Потому что не нашлось среди знатных друзей нашего господина ни одного, кто протянул бы руку помощи нашему мальчику. Жалели меня и кормили лишь бывшие наши вилланы. Но сами они так разорены, что много дать не могут.

— Они кормят нас и сейчас, — ответила Уильфрида. — То один, то другой приносит немного муки и пару яиц, а иногда и курицу.

Роберт покраснел:

— Я не забуду ни одного из тех, кто помогал нам, няня, когда вырасту, — горячо воскликнул он.

Укладываясь спать, старый Бертрам сообщил, что намерен завтра же пойти в замок Локслей.

— Я скажу этому вору и грабителю, — пообещал он, — всё, что должен сказать честный человек, будь он рыцарь, виллан или раб. Барон не посмеет отказаться выслушать.

Уильфрида со вздохом встала и, подойдя к небольшому деревянному сундучку, опустилась на колени и долго рылась в его небогатом содержимом. Похоже было, что она давно уже нашла то, что искала… Наконец медленно, очень медленно она поднялась, держа в руках свёрток из грубых холстин.

— Вот это… это наша смертная одежда, Бертрам, давно приготовила, думала — наденем вместе. Но слово твоё твёрдо, я знаю — ты сделаешь, как сказал. Надень же эту одежду завтра, мой муж, потому что ты не вернёшься из темницы Локслеев. А я ещё нужна нашему мальчику…

Глава XVII

Зима прошла со всеми её тяжестями и заботами, и Роберт, как птица, вырвавшаяся из клетки, спешил навстречу своей заветной мечте: он шёл в Ноттингем, на состязание королевских стрелков.

Старая Уильфрида немало потрудилась над нарядным костюмом сэра Уильяма, переделывая его для сына. Роберт хоть и был в свои четырнадцать лет высок ростом и широк в плечах, но всё же не мог сравниться с великаном-отцом. Уильфрида была искусна в шитье, на этот раз она превзошла себя: короткие зелёные штаны, как перчатка, обтягивали стройные ноги мальчика, оливковая с серебряным шитьём куртка с пышными у плеча рукавами стягивалась тугим красным поясом с украшениями, а кожаная сумочка, висевшая на поясе (она заменяла карманы), была искусно расшита зелёным и малиновым шёлком.

Прощаясь утром с Робертом, Уильфрида положила в сумочку кусок овсяного хлеба и ломоть копчёной свинины, а в самый дальний уголок сунула маленький, переплетённый в малиновый бархат молитвенник — единственную память о матери, которую удалось уберечь от жадных рук барона Эгберта. Рядом с сумочкой на поясе висел драгоценный кинжал в серебряных ножнах — память об отце.

Шагая с рассвета по узкой лесной тропинке, которая то спускалась к самому берегу быстрой речки Дув, то петляла по склонам холмов, поросших старым дубовым лесом, Роберт время от времени не без удовольствия протягивал руку и поправлял перевязь старинного кожаного колчана, висевшего у него за спиной. Колчан был тоже отцовский, роскошно окованный серебром, но стрелы в нём были сделаны самим Робертом. Он выточил их из крепкого сухого дерева, оперил перьями диких гусей и надеялся на них не меньше, чем на длиннющий — больше собственного его роста — ореховый лук. Его он тоже сделал сам там, в башне у замковых ворот, при свете сложенного из грубых камней дымного очага. Не многие сильные мужчины смогли бы этот лук натянуть.

Роберт весело спешил в широкий, манящий его мир. Кудрявые волосы выбивались из-под маленькой шапочки из золотистого меха косули, украшенной фазаньим пером. Он лихо надвинул её на правое ухо и шёл, насвистывая как жаворонок: серебряный королевский рог, приз за искусную стрельбу, сиял перед его глазами, ему казалось — стоит лишь протянуть руку, и он твой. Однако, представив себя со стороны — ну, чем не павлин? — Роберт засмеялся, да так громко, что чёрный дрозд, распевавший на кусте терновника, вспорхнул и с тревожным криком отлетел подальше. Роберт с удивительным искусством передразнил его, но вдруг без видимой, казалось, причины вспомнил вчерашний вечер, и весёлость его улетучилась.