Тысячелетняя ночь

— Чёрные глаза Гуга хороши, сестрица, но я позаботился, чтобы они не мешали тебе сегодня, — и, выдержав паузу, ещё тише договорил: — Я ведь тоже вчера вечером прогуливался в саду… под яблонями…

Элеонора не ответила ему, но побледнела так сильно, что заметил сэр Уильям.

— Тебе дурно, моя милая? — заботливо спросил он, наклоняясь со своего высокого коня.

— Нет, нет, благодарю, — ответила она, не глядя на брата, и, выпрямившись, тронула поводья.

Весёлые крики и звуки рога напутствовали отъезжающих. И в ответ им в подземелье замка глухо брякнула тяжёлая цепь: рослый юноша в одежде цветов дома Локслей попытался вскочить с охапки соломы, но брат удержал его.

— Гуг, — повторял он, — не шевелись ради матери божьей! Ты перережешь себе горло!

Но тот бился как безумный, зубы «лисы» [2], которую с трудом подняли бы два человека, рвали его плечи и шею и пятна крови уже покрыли каменный пол. За толстыми стенами в эту минуту прогрохотал подъёмный мост — Элеонора Локслей, графиня Гентингдонская, покинула родной замок.

Гуг опустился на солому. Он перестал биться так же внезапно, как начал, глаза его горели недобрым огнём.

— Я убью его! — сказал он, но кроткий Ульрих схватил его за руку:

— Не говори так, Гуг, ради создателя. Ведь он — наш господин!

— Господин! — вскипел Гуг и сделал попытку снова вскочить. Ульрих со слезами положил руки на его израненные плечи, под острые звенья «лисы». — Он вор! — кричал Гуг. — Украл нас и мы не знаем даже, где наши родители! Он нас называет своими рабами. А по какому праву! Разве я не стреляю из лука лучше, чем он? И не читаешь ли ты лучше, чем наш капеллан? А теперь… Теперь она… её увезли, а я даже не мог… Я убью его!

— Но Гуг, ради святого креста господня, — плакал Ульрих, — ведь он — брат госпожи, и это разобьёт её сердце!

Гуг опустил голову, руки его ослабели и разжались: Улл говорил правду. Нет, он не хотел разбить её сердце…

Тем временем свадебный кортеж, сверкающий роскошными нарядами и оружием, спустился в долину и, извиваясь по узкой дороге, направился к другому замку, стоявшему внизу по течению реки, на такой же крутой и высокой скале.

Мрачный и озлобленный шагал по опустевшему двору барон Эгберт Локслей. Горбун раздражался видом всего прекрасного, здорового и сильного духом — всего, в чём отказала ему бессмысленно жестокая природа. Во вчерашней свадебной суете нашёл он случай потешить свою тайную злобу, но теперь и это не приносило ему удовлетворения. Угрюмо бродил он по двору в сопровождении молодого монаха — приятеля и родственника, глаза его раздражённо блуждали.

— Осторожно! — вскричал вдруг отец Родульф и, схватив сэра Эгберта за рукав, с силой отбросил его в сторону и сам отскочил проворно: громадный цепной медведь выкатился из конуры у стен замка и молча кинулся на горбуна. Кривые когти его ударили по воздуху так близко, что, не успев схватить Локслея, зацепили и разорвали в клочья рукав сутаны монаха. Теперь медведь сидел у входа в конуру, трепал и грыз вырванный клок материи, глухо рыча и встряхивая головой. Глаза его были красны от злобы. Зверь был когда-то кроток по натуре, но, видать, шутки молодого барона довели его до бешенства — теперь он кидался на всякого, кто к нему приближался.

— Браун бегает быстро, а умеет ли он прыгать? — сказал, рассматривая его, монах. Голос Родульфа звучал спокойно, словно не было ни разорванного рукава, ни глубокой царапины от плеча до локтя.

— Сейчас узнаем, — поспешно вскричал горбун. Ещё бледный от испуга, он пытался подражать своему храброму родственнику. — Эй, — добавил, обращаясь к слугам, — спустить из окна кусок мяса. Живо!

Но медведь равнодушно отвернулся от качавшейся над его головой ноги дикой козы — он был сыт.

— Если бы было что-нибудь живое — поддразнить его, — как бы про себя заметил отец Родульф.

— Можно, — блеснув глазами, согласился Эгберт и оглядел группу слуг, ждавших распоряжений. — Спустить из окна… спустить из окна… монашка! Эй, Улл, — продолжал он, обращаясь к проходившему мимо Ульриху, — подразни-ка кинжалом Брауна, пусть попрыгает. Но в лапы не давайся, а то… не успеем и посмеяться, — договорил горбун самым простодушным тоном и снова оглянулся на слуг, незаметно присматриваясь к выражению их лиц. Но все глаза были опущены в землю.