Тысячеликий герой

«Нимфа, молю, Пенеида, постой, — кричит ей вслед бог, как в сказке юный король лягушек взывает к принцессе. — Не враг за тобою. Беги, умоляю, тише, свой бег задержи, и тише преследовать буду! Все ж полюбилась кому ты, спроси».

«Больше хотел он сказать, — гласит далее легенда, — но, полная страха, Пенейя мчится бегом от него и его неоконченной речи. Снова была хороша! Обнажил ее прелести ветер, сзади одежды ее дуновением встречным трепались. Воздух игривый назад, разметав, откидывал кудри. Бег удвоял красоту. И юноше-богу несносно нежные речи терять: любовью движим самою, шагу прибавил и вот по пятам преследует деву. Так на пустынных полях собака галльская зайца видит: ей ноги — залог добычи, ему ж — спасенья. Вот уж почти нагнала, вот-вот уж надеется в зубы взять и в заячий след впилась протянутой мордой. Он же в сомнении сам, не схвачен ли, но из-под самых песьих укусов бежит, от едва не коснувшейся пасти. Так же дева и бог, — тот страстью, та страхом гонимы. Все же преследователь, крылами любви подвигаем, в беге быстрей; отдохнуть не хочет, он к шее беглянки чуть не приник и уже в разметанные волосы дышит. Силы лишившись, она побледнела, ее победило быстрое бегство; и так, посмотрев на воды Пенея, молвит: «Отец, помоги! Коль могущество есть у потоков, лик мой, молю, измени, уничтожь мой погибельный образ!» Только скончала мольбу, — цепенеют тягостно члены, нежная девичья грудь корой окружается тонкой, волосы — в зелень листвы превращаются, руки же — в ветви; резвая раньше нога становится медленным корнем, скрыто листвою лицо, — красота лишь одна остается»[80].

Это действительно печальный и бесславный конец. Аполлон, солнце, властелин времени и бог созревания, уже больше не взывал к испуганной нимфе, он просто назвал лавр своим любимым деревом и не без иронии рекомендовал плести из его листьев венки для победителей. Девушка отступила к образу своего родителя и там нашла защиту — подобно неудачливому мужу, грезы о материнской любви которого не позволяют ему вернуться к своей жене[81].

Литература по психоанализу изобилует примерами таких закоренелых фиксаций. Они представляют собой неспособность отмежеваться от детского эго, с его сферой эмоциональных отношений и идеалов. Человек оказывается заточенным в стенах детства; отец и мать выступают стражами порога, и робкая душа, боясь какого-нибудь наказания[82], не в силах пройти через дверь и родиться на свет, во внешний мир.

Юнг описывает сновидение, очень близко напоминающее картину мифа о Дафне. Это сон того же молодого человека, что увидел себя (см. выше) в стране овец — то есть в стране несамостоятельности. Его внутренний голос говорит: «Сначала я должен удрать от Отца»; затем, несколькими ночами позднее, «Змея описывает круг вокруг сновидца, который стоит, вросши в землю как дерево»[83]. Это образ магического круга, в который личность заключена дьявольской силой родителя, порождающего эту фиксацию[84]. Так же была защищена и девственность Брунгильды, которая многие годы оставалась в положении дочери, охраняемая кругом огня Всеотца Вотана. Она спала в безвременьи до прихода Зигфрида.

Маленькую Спящую Красавицу усыпила завистливая ведьма[85]. И заснула не только Спящая Красавица, но и весь ее мир; однако, в конце концов, «после долгих и долгих лет» пришел принц, чтобы разбудить ее.