Тысячеликий герой

«Возвеселитесь с Иерусалимом и радуйтесь о нем, все любящие его! возрадуйтесь с ним радостью, все сетовавшие о нем, чтобы вам питаться и насыщаться от сосцев утешений его, упиваться и наслаждаться преизбытком славы его. Ибо так говорит Господь: вот, Я направляю к нему мир как реку, и богатство народов — как разливающийся поток для наслаждения вашего; на руках будут носить вас и на коленах ласкать»[279].

Даром «Все Исцеляющего», неистощимого сосца, является пища для души и тела, сердечный покой. Гора Олимп поднимается к небесам; боги и герои пируют там амброзией (от греч.: α — не, βροτος — смертный). В зале Вотана в горах четыреста тридцать две тысячи героев вкушают неиссякаемую плоть Сахримнира, Космического Вепря, и запивают ее молоком, что струится из вымени козы Хейдрун — она кормится листьями Иггдрасиля, Мирового древа. На сказочных холмах Эрина бессмертные Туата Де Данаан питаются самовозрождающимися свиньями Мананнана, вволю запивая их элем Гоибниу. В Персии в саду на горе Хара Березайти боги пьют дающую бессмертие хаома, приготовленную из Древа жизни Гаокерена. Японские боги пьют саке, полинезийские — аве, ацтекские боги пьют кровь мужчин и девушек. И спасенным в горнем саду Яхве подают неиссякающее восхитительное мясо химерических созданий — Бегемота, Левиафана и Зиза, и пьют они напитки четырех сладких рек Рая[280].

Очевидно, что детские фантазии, которые сохраняются в нашем бессознательном, постоянно питают и миф, и сказку, и церковные учения как символы неразрушаемого существа. Это позитивный фактор, потому что разум чувствует себя в своей стихии среди этих образов и как бы вспоминает что-то, уже известное ранее. Но это обстоятельство является к тому же и негативным фактором, ибо при этом чувства опираются на символы и яростно сопротивляются всякой попытке выйти за их пределы. Чудовищная пропасть между этими по-детски блаженными толпами, что наполняют мир набожностью, и теми, кто поистине свободен, открывается на границе, где символы отступают и остаются по ту сторону. Вот что пишет Данте, покидая Рай Земной:

О вы, которые в челне зыбучем,
Желая слушать, плыли по волнам
Вослед за кораблем моим певучим,
Поворотите к вашим берегам!
Не доверяйтесь водному простору!
Как бы, отстав, не потеряться вам!
Здесь не бывал никто по эту пору:
Минерва веет, правит Аполлон,
Медведиц — Музы указуют взору[281]

.

Здесь лежит линия, за которую мышление не выходит, за которой все чувства поистине мертвы: как последняя станция на железной дороге в горах, откуда уходят альпинисты и куда они возвращаются, чтобы общаться с теми, кто любит горный воздух, но боится высоты. Невыразимое понимание неописуемого блаженства приходит к нам непременно облаченное в образы, напоминающие воображаемое блаженство детства; отсюда обманчивая детскость сказок. Отсюда также и неадекватность любого чисто психологического толкования[282].