Тысячеликий герой

Юмор является критерием истинно мифологической тональности, в отличие от более буквальной и сентиментальной теологической. Боги, как и иконы, сами по себе не являются конечной целью. Их занимательные мифы переносят разум и дух не куда-то наверх к ним, а по ту сторону их, в пустоту, откуда более тяжеловесные теологические догмы кажутся не более чем педагогическими уловками: их функция — увести недалекий интеллект прочь от нагромождения конкретных фактов и событий в сравнительно возвышенную область, где в качестве последнего воздаяния мы можем наконец узреть все бытие — небесное, земное или инфернальное, которое превратилось в нечто вроде мимолетного, повторяющегося, обычного детского сна, блаженного и ужасного. «С одной точки зрения, все эти божества существуют, — ответил недавно тибетский лама на вопрос разумного западного гостя, — с другой — они нереальны»[285]. Ортодоксальное учение древних Тантр гласит следующее: «Все эти мысленно представляемые божества являются лишь символами, отображающими различные явления, что встречаются на Пути»[286]; это же утверждает и доктрина современных психоаналитических школ[287].

То же самое метатеологическое понимание, по-видимому, подразумевается в последних строках Данте, где просветленный путешественник наконец-то способен проникнуть своим бесстрашным взором за пределы блаженного видения Отца, Сына и Святого Духа к единому Вечному Свету[288].

Таким образом, богов и богинь следует рассматривать как воплощения и хранителей эликсира Бессмертного Бытия, но не как что-то Предельное в его первичном состоянии. Следовательно, то, что герой ищет в своей встрече с ними, это в конечном итоге не они сами, а их благосклонность, то есть сила их всеподпирающей субстанции. Эта чудесная энергия-субстанция, и только она, есть Нетленное; имена и образы богов, которые повсюду воплощают, распространяют и представляют ее, приходят и уходят. Это чудодейственная энергия молний Зевса, Яхве и Высшего Будды, плодородие дождя Виракоча, добродетель, провозглашаемая колокольным звоном во время Мессы, когда вершится причастие[289], это свет окончательного просветления святого и мудреца. Ее стражи осмеливаются допустить к ней только должным образом проверенных.

Но боги могут быть слишком строгими, слишком осторожными, в этом случае герой должен хитростью выманить у них их сокровище. Такая проблема стояла перед Прометеем. В таком расположении духа даже высшие боги кажутся злобными, коллекционирующими жизни монстрами, и героя, который обманывает, убивает или усмиряет их, почитают как спасителя мира.

Полинезийский Мауи отправился к Маху-ика, стражу огня, чтобы добыть у него его сокровище и отдать его человечеству. Мауи подошел прямо к гиганту Маху-ика и сказал ему: «Расчисть от кустарника это ровное поле, чтобы мы смогли помериться с тобой силами в честном соревновании». Мауи, следует сказать, был великим героем и мастером на всякие хитрости.