У аборигенов Океании

Степенные мужи судили и рядили добрых три четверти часа. Наблюдая за ними издали, мы обратили внимание и на живой обмен мнениями и на долгие минуты раздумий. Наконец лулуаи подошел к нам и, словно искушенный дипломат, заявил, что он и гоарибари из его деревни чувствуют себя польщенными знакомством с людьми из племени белых маста. По этому поводу сегодня вечером состоится выступление хора и будет дан торжественный прием. Белый маста, который хочет «делать снимки», вправе вдоволь фотографировать завтра всех, в том числе и женщин. Единственное желание жителей деревни состоит в том, чтобы ящик «быстро-быстро отдавать голос», принадлежащий другому маста, действительно отдавал этот голос после каждого выступления.

Это условие мы сразу же приняли.

И вот в темноте влажного вечера, озаряемой дымящимися факелами, мы слушали песни, которые некогда распевали перед тем как испечь «длинную свинью».

Огуме сидел выпрямившись, словно палку проглотил. Старик ритмически покачивал корпусом в такт все более оживлявшейся мелодии и подымал стиснутый кулак, будто держал в нем копье. Он, вне сомнения, вспоминал годы своей молодости. Как завороженный, глядел я на его посеревшую, покрытую рубцами кожу, на большое отверстие в носовой перегородке, на растянутое чуть ли не до плеча ухо с исковерканной раковиной.

Умолкла песня, лулуаи взглянул на меня и одновременно тултул придвинул миску с саго, перемешанным с кусками краба или рыбы. Я перекрутил катушку, и магический «ящик белого человека» начал повторять ритуальную песню гоарибари. Новогвинейцы выслушали передачу с вниманием артистов, проверяющих произведение, которое им предстоит исполнить, а дети, подталкивая друг дружку, вскрикивали вне себя от восторга.

Пошептавшись некоторое время, старики сообщили, что будут продолжать петь. Я включил магнитофон, протянул руку к миске и осторожно взял банан.

До поздней ночи пели жители Омаумере. Звуки песен проносились над черной, как деготь, бездной реки, замирая в густых мангровых зарослях, где отдавались эхом, которое отражалось от плетеных циновок, покрывавших хижины островитян.

Черепа

На следующий день деревня с виду нисколько не изменилась. Однако куда-то исчезли кофточки, прикрывавшие по указаниям миссионеров женскую грудь, а вместо них на молодых девушках появились украшения из свиных клыков; браслеты, сплетенные из луба, и ожерелья из мелких ракушек. Люди улыбались Стаху и мне, не прерывая своих обычных занятий. Пусть племя белых маста узнает, как живут и трудятся гоарибари!

Плетением красивых циновок и корзинок, как и сбором саго, занимались главным образом женщины. Мужчины же были поглощены выдалбливанием лодок и приведением в порядок оружия — копий, луков и стрел. Всё это было ново и интересно для нас.

С невольной улыбкой думал я об европейских музеях, где примитивные лодки-однодеревки считают ценными экспонатами, тогда как здесь… их изготовляют повседневно. Нужно было видеть, с каким умением местные гребцы стоя вели свои утлые, продолговатые лодки, с какой ловкостью орудовали тяжелыми веслами и как много времени уделяли тому, чтобы их разукрасить.

Мы же бродили по этому маленькому замкнутому мирку, фиксируя на магнитофонную ленту и кинопленку диковинную страну. За несколько дней мы успели приобрести здесь преданных друзей.

Старик Огуме с явным удовольствием раскуривал мои сигареты. Мы садились порой на примитивной, приподнятой над землей бамбуковой веранде его хижины и беседовали, разумеется, жестами. Старик закатывал глаза и рассказывал о чем-то, чего я, конечно, не мог понять, однако внимательно следил за его речью, словно выслушивал отрывки из рыцарского эпоса времен крестовых походов. А ведь еще совсем недавно крестоносцы, очутись они в этих краях, показались бы здесь представителями мира отдаленного будущего, глашатаями времен, которые открыли перед нами космонавты.

Однажды Огуме, видно, решил доставить мне особое удовольствие. К тому времени мы уже совсем подружились. Когда я навестил его в обычный предвечерний час, старик уже ожидал меня и очень обрадовался, увидев, что я уставился на него широко раскрытыми глазами.

Наряд Огуме блистал своим великолепием. В носу торчала большая кость, а дырки в исковерканной ушной раковине были заткнуты кусочками тщательно обработанного дерева. Несколько белых и красных штрихов, выведенных растительным пигментом, придавали его лицу весьма воинственное выражение. На голове и шее старика красовалась повязка из меха австралийского опоссума. Весь этот изысканный наряд завершался многочисленными браслетами на ногах и руках, искусно сплетенными из пальмового луба и мелких разноцветных кораллов.

— Твой наряд, старик, великолепен, — сказал я, похлопав его по плечу.

И Огуме, гордясь тем, что «понимает по-польски», вместо одной, как обычно, взял три сигареты.